дышал тяжело. Он хрипел. В моей голове завертелась карусель фотоснимков с подпольных представлений. Так определенного рода актрисы вертятся вокруг столба на сцене.
Я легла в постель, захваченная впечатлениями прошедшего дня и готовясь к событиям дня грядущего, однако я и представить себе не могла, что мне предстоит пережить. Мне не давало покоя известие о новом кошмаре Кэрролла.
Я в который раз взяла со столика книгу про Алису, но портрет Шляпника заставил меня положить ее обратно.
«На сегодня довольно страхов», – решила я и потушила лампу.
Я ворочалась с боку на бок, изможденная, но бессонная, – то была пытка человека, которому усталость не позволяет забыться обычным печальным сном.
Я не могла погрузиться даже в мой привычный ужас. Это было почти забавно. Ни чая, ни блестящего подноса, ни ножа. Для меня это было худшее из зол: только бессонница может заставить человека тосковать по кошмару.
Я уже начинала засыпать, а потом я услышала. Вам никогда не приходило в голову, что страх – это нечто вроде пряности? Любое, самое заурядное явление – дверной засов, свеча, порыв ветра, – приправленное страхом, обретает более насыщенный, пронзительно-острый вкус. Я услышала этот звук за дверью и разом сыпанула на него полбанки страха. Вот так. Не скупясь.
Приправленный надлежащим образом, этот тихий шелест – шлепанье босых ног – подействовал на меня так же, как молнии, попавшие в людей, которые после этого чудом остались живы: волосы настолько вздыбились, что колпак на голове приподнялся на несколько дюймов; тело мое окоченело так, что я, кажется, внезапно похудела; дыхание оборвалось. Мозг мой пролистал книгу общепринятых объяснений и выдал возможную причину: одна из нас встала с постели, чтобы пройти в туалет для медсестер.
Однако, хотя эта причина и выглядела наиболее вероятной, в ней крылся (боже мой) малюсенький дефект. Моя комната была первой в мансардном этаже, дальше шла лестница. А туалет располагался в другом конце.
Если одна из нас поднялась по нужде, ей не пришлось бы идти мимо моей комнаты.
Малоутешительный вывод.
Я страшная трусиха во всем, что находится за пределами моего понимания. Если человек в агонии, я пытаюсь помочь и полагаю, что бросилась бы в огонь, чтобы спасти жертву пожара, но я уже говорила, что меня пугают готические спектакли. Вот и ночные шаги, доносящиеся оттуда, где их не должно быть, меня пугают.
Энн Мак-Кари, которая была до щекотки, не смогла бы даже пошевелиться.
Но это была прежняя Энн Мак-Кари. Да вы ее знали: бедная женщина.
Нынешняя Энн не то чтобы стала храбрее, но научилась признавать собственный страх и выстраивать приоритеты. И если уж я заподозрила, что кто-то, возможно, рыскает ночью по пансиону, где спят два человека, которым угрожало смертью странное и ужасное сообщество, чья власть основана на «магическом» театре, то я, личная медсестра одного из этих людей, напуганная или нет, не собиралась дрожать под одеялом.
Шелест ног уже прекратился, но теперь я слышала легчайшее поскрипывание лестницы. Я поднялась, немного выждала, открыла дверь и успела заметить слабое мерцание, исчезающее в проеме лестницы.
А потом мне пришла в голову странная мысль.
«Женщина, написанная японцем».
Актриса из этого поиска сокровища. Она пробралась в Кларендон-Хаус и ходит со свечкой в руке…
Но я была уверена – это всего лишь легенда. Как актриса отважится проникнуть в частное владение, тем более без одежды, какой бы татуированной ни была ее кожа?
Я высунулась в коридор, когда мерцание прекратилось. Даже в потемках я разглядела, что двери в комнаты других медсестер закрыты.
Я начала спускаться по ступенькам – подо мной они тоже слегка поскрипывали – и в это время услышала новый звук: открылась самая дальняя, кухонная дверь. Я узнала ее по особому протяжному скрипу. Подобрав полы ночной рубашки, я двинулась вперед со всей возможной скоростью и бесшумностью, между мертвых кастрюль и повешенных поварешек. А потом скрипнула уличная дверь.
Я больше не сомневалась: кто-то пробрался в дом и теперь убегает.
Вот только я не знала, как поступить. Что мне делать – поднять тревогу? Я предпочла действовать в одиночку, пробежала к главной двери и открыла. Дорожка, садик, стена вокруг Кларендона – все оставалось неизменным в желтом свете фонарей. И калитка, кажется, была закрыта. Служанки всегда запирали ее на ключ прежде, чем отправляться спать.
Так, значит, чужак остался в саду? Или же отомкнул калитку ключом именно в тот момент, когда я в нерешительности стояла на кухне? Я и так уже заледенела от страха, поэтому меня не остановил риск заледенеть от холода. Я босиком, в одной ночной добежала до калитки и проверила замок. И в самом деле – заперто. Снаружи виднелся большой темный веер проспекта Кларенс и узел из улиц Шефтсбери, Осборн и Кларенс-роуд, но и они не открыли мне ничего нового. Нигде ни огонька. Слышался только мягкий гул – это был прибой, смешанный со звуками арены Саут-Парейд, где подростков обоих полов ободряли овациями, чтобы они хореографическими движениями изображали схватку, не нанося друг другу существенного вреда, чтобы выставляли напоказ юные тела, покрытые только лишь потом. А затем, в свете единственного фонаря, который горел на левой стороне нашего садика, я заметила тень, ускользавшую за угол Кларендон-Хауса.
Я не могла открыть калитку (у каждой медсестры есть ключ, но мой остался наверху), и не было никакой возможности посмотреть на пляж, находясь внутри кларендонских стен, если только не заходить в комнаты к пациентам…
Или все-таки…
Я метнулась обратно к зданию, как могла стремительно пронеслась по ковровой дорожке в холле, теперь уже не опасаясь поднять шум, – известно ведь, что мы, добрые люди, имеем полное право шуметь по ночам, – взбежала по лестнице для пациентов и остановилась на второй площадке, перед задним окном.
Отсюда открывался великолепный вид на пляж, как я выяснила еще в свое первое кларендонское утро, когда обнаружили труп второго убитого нищего. Вот какие приятные воспоминания остаются у меня от моего пациента; я собираю их с того дня, когда согласилась ухаживать за этим забавным и симпатичным пансионером без имени.
Луна была не полная, но вполне себе брюхатая, облака застыли, как прилипшие к зеркалу пучки ваты, а я смотрела на серебристый песок и на море – темное и белесое. А задним фоном этой картины служила абсолютная чернота моря-неба, она была как смерть.
Сначала я больше ничего и не видела.
А потом различила бегущую по песку фигуру: распущенные волосы, блестящая спина, женские ягодицы.
Возможно, звенел и колокольчик, но море
