ГЛАВА 19
"Я опущусь на дно морское, я вознесусь под облака..." - такая строка из песни, пусть он и не пел никогда этих русских песен, больше всего подходила Фоме как негласный девиз. Таков был диапазон качества его жизни, поражающий своим размером все устои, вдохновляющий, порождающий творческий импульс. Когда раньше, во времена Совдепии, его брали в милицию - он шел как Гумилев на расстрел, как Жанна д"Арк на костер, не меньше. Когда заходился в гневе, стуча по столу, очередной, ещё по-совдеповски консервативный редактор, ошарашенный беспардонностью его фотоматериала, Фома испытывал полет удовольствия живодера, наблюдающего очередную агонию жертвы. Когда пил - падал замертво, словно подзаборный горемыка. Когда был трезвый - вел себя не менее чем принц крови. Роста небольшого, лицо испитое, глаза ввалившиеся, хоть и внимательные, патлы нечесаные, но манера говорить!.. Медленно с расстановочкой, бархатистым баритоном... манера проваливать работу, и глазом не моргнув, все делать, как бы ничего не делая, и вдруг приносил фоторепортаж, от которого все ахали, все прощали, и считались с ним как с гением-героем. Женщины липли к нему - такому невзрачному, такому редко осуществляющемуся, он сохранял всегда внешнее равнодушие. Почему?..
Алине не было до этого никого дела.
Ей было вообще ни до кого. "Вези меня по городу такси, как будто бы я адрес забываю..." - напевала она строку Бродского под стук вагонных колес и смотрела в окно электрички. За окном тянулось серое предрассветье Подмосковья. "Вези меня из прошлого вези... вези себя из прошлого вези, везу, как будто душу отрываю..." - напевала она, переделывая чужие строки. "Куда я?.. Да куда угодно. Лишь бы - оттуда. Это конец. Конец всего. Всего, что было раньше. Всего, что считалось собственной жизнью. Не стоит думать о том, что будет дальше. Каждый день теперь - последний день, поскольку нет пути назад..."
Было муторно, сыро и грязно; бледно, серо и пусто, - как в душе, так и снаружи. А когда проскрипели тяжелые замки, и отъехали в строну бронированные двери, то в конце тускло освещенного коридора засияло вдруг солнце и открылся кампанелловский рай. Алина сразу почувствовала, что все знает, абсолютно все. Помнит, не вспоминая. И память это какая-то врожденная, засевшая в спинном мозгу. Знает, где здесь палаты для сна, где клуб, где столовая. Что-то знакомое с детства это все ей напоминало. Пионерский лагерь! - про себя прошептала она. - Настоящий, показательно образцовый пионерский лагерь!.. Детский сад... детский дом, колония, зона, этапы, дом престарелых - вот та невидимая схема рабовладельческой империи, в которой лишь немногие умудрялись просто так, преспокойненько жить. И образ этот накатил на неё гигантским катком и расплющил свободное дыхание. Она оглянулась, через силу, - это была зона строгого режима. Конечно же образцово-показательная зона, для журналистов. Но все равно - менее тошно от этого не становилось. Серые шинели. Черно-серые ватники... Серые взгляды, серые лица, словно покрытые серой щетиной, а приглядишься - все гладко выбриты...
- С кем хотите говорить? - спросил её молодой лейтенант. Сам он явно хотел говорить только с Алиной, делая вид, что не шокирован сопровождением этого патлатого, похмельного типа, явно не вписывающегося в его правильное сознание.
- А с кем можно? - словно невменяемая спросила Алина, расширенными глазами оглядываясь вокруг, и при этом испытывая тоску серой скуки от внутреннего сравнения этого жуткого, мрачного мира с обыкновенным лагерем её детства.
- Вот приехали бы вы ещё лет десять назад, у нас такие культурные люди были! А теперь что... Сначала статью за диссидентство отменили, и приличных людей не осталось, одни воры да с тяжкими телесными. А потом и вовсе культурных людей не за что сажать стало. А те, что сидят у нас - просто дураки. Умные откупаются, да на джипах на воле гоняют, а дураки - здесь от голодухи спасаются. Так что теперь у нас контингент не тот. А жаль, попрепираться даже не с кем. - Искренне вздохнул он. - Так куда ж мне вас вести? Отфотографируйте вот здесь... а из осужденных никого не снимайте, разве что... сейчас покажу вам реликта...
- Скажите, а зачем вы всю жизнь воруете? Ведь потом все равно сидеть, - задала Алина свой первый вопрос и сама на себя разозлилась за свой непрофессионализм. Потому как знала, что "сидеть" не обязательно, да и какие можно произносить морали в это время в таком государстве, где все, прибывая в возне безнравственности с пошлостью, не ощущают, как глубоко все засосала тина беспросветности. Но в этом мире, в этом центре времени, она сама себе казалась единственной фигурой, понимающей, что умирает навсегда. И в принципе ответы на вопросы, вопросы и вообще слова являлись дутой, фальшивой оправой алмаза каждой минуты её наиценнейшей жизни. Она произносила их как правильно, как надо другим, не понимающим, что умирают, что жизнь единственна и неповторима, как надо... но дай ей волю, она бы посчитала единственно верным - молчание...
Однако дремучий вор, соблюдая тоже явно чужие правила, ей отвечал:
- Не сижу, а исправляюсь. Вот - товарищи начальники надо мною трудятся, трудятся, а я все думаю: да неужели я такой безнадежный? Нет, думаю, когда-нибудь исправлюсь. Что ж они зря трудятся, жалко аж их, бедненьких.
- А сколько вам лет?
- Три.
- Как это - три?!
- Таков приговор. Я ведь как - год отгуляю - три получу. Три года отгуляю - пять получу. У меня по жизни так. Сызмальства. Вот как в одиннадцать лет замели, я ловкий был, маленький, меня в форточку и запускали...
- В одиннадцать лет?! Такого маленького - и посадили?!
- Что ж поделать. Такие законы были.
- А... если бы вы жили при других законах, как вы думаете, чем бы вы смогли заняться?
- Как так - при других законах? - руки его танцевали странный танец. Какие были законны, такие и были. Законы не нам выбирать.
- Но если бы вы... уехали за границу?.. Получали бы нормальное пособие, вы и тогда бы воровали?
Вдруг он протянул ей её шариковую ручку. Это было тем более странно, что она не приближалась к нему во время разговора. Во всяком случае, не помнила, чтобы это было.
- Прощеньица прошу. Не корысти ради - во имя искусства...
"Во имя искусства! - все вспыхнуло в Алине - Безнравственное воровство, а все ж просительно, когда красиво! Быть может, так и стоит жить... красиво в каждом своем движении и шаге... красиво соответственно себе, не важно, где ты - в зоне ли, снаружи... за гранью жизни, за границей понимания цены вещей... которые крадешь у предыстории себя... и все же красиво никогда не может быть корысти ради..."
- А за границу я не поеду, - вздохнул старик и с расстановкой пояснил, - Пусть там пособия даже за безделье платят. Дело не в этом. Я родину не предам. Я русских людей люблю.
- Русских людей любите?! Но вы же их обворовываете!
- Что ж поделать, профессия такая, - убого вздохнул он.
- Какая профессия! Побойтесь Бога!
- Бога? А я в Бога не верю. Я вот бога ещё на колымском тракте молил голодно было, думал совсем помру, как я его молил!.. Не упало мне с неба хлебушка. А вот товарищ начальник меня пожалел. Пайку выделил.
- Но... есть же...
- Не верю я в бога, не верю, а в товарища начальника верю.
- Но неужели за всю вашу жизнь не было ничего, что бы натолкнуло вас на мысль, что над человеком есть, если не Бог, то хотя бы какие-то высшие начала...
- Не было ничего такого. А вот про себя если, - то со мною случай один был, - не слушая её, продолжал насмешливо юродствовать старик. - Подошла ко мне женщина на вокзале, попросила сумки постеречь, пока она за билетами сходит. Час стерег. Ничего не взял. А ведь мог бы. Сижу на её сумках и не понимаю, что со мной. Потом понял - исправляюсь. И аж потом прошибло на пороге новой жизни-то. А вот ещё - мать мою соседка попросила цветы поливать и в отпуск уехала. Ключи от квартиры отдала. А я не воспользовался. Видать не совсем я безнадежный. А соседка-то из богатых была - у неё в доме сушеный крокодил был. Вы не знаете, сколько сушеный крокодил на рынке стоит?
Вопросов больше не было. Фома тоже молчал.
"Какой-то фантастический лунарий, - отчаянно твердила Алина про себя, - и это тоже жизнь?.. Что за проблемы в его жизни, что за проблемы воровать или не воровать. При чем здесь я?.. Вся жизнь моя и смерть? Красиво ли, искусства ли ради - я, умирающая, та, которой осталось всего ничего - вдруг опускаюсь в эту смрадную помойку?! Но что-то я же здесь нашла! А разве было бы красивей, когда б я как щенок, пытающийся оторвать свой хвост, гонялась бы за собственной болезнью, пытаясь оторвать её от тела?..
- Ну хорошо, - сказал майор Правдухин, - Поговорили, теперь я экскурсию проведу. И повел из кабинета начальства, где происходила встреча, по четко распланированному пространству.
Они молча смотрели на одноэтажные бараки, отштукатуренные бледно-желтые, на длинные ряды нар, покрытых черными одеялами, и старались не вглядываться в сумрачные лица. Но одно лицо, не лицо, а лик святой с картины Нестерова, поразило своим прозрачно-неприкаянным взглядом.
