Не Бразилия.
Не Сан-Паулу.
Санкт-Петербург.
Спьяну он прилетел совсем не туда, куда собирался. Он оказался там, где ему категорически нельзя было появляться.
Но как никто на борту не увидел, что он садится в чужой самолет?
– Доброе утро, Семен Ильич.
Он обернулся. За спиной стоял его давешний собутыльник из франкфуртского аэропорта. Молодой, поджарый, загорелый и с пластырем на щеке.
– Добро пожаловать на родину.
– Спасибо.
Семен Ильич смотрел на него, а в болящем мозгу постепенно складывалась общая картина того, что произошло. Эта картина совсем ему не нравилась.
– Кто вы такой?
– Моя фамилия Осипов. Я капитан милиции. Вот мое служебное удостоверение.
– И что вам от меня нужно?
– Всего лишь помочь вам, Семен Ильич. Вы позволите?
За спиной Осипова, здоровенные и набыченные, стояли двое типов в темных костюмах и узких черных галстуках. У обоих были почти наголо стриженные головы и куча мышц, выпирающих из-под костюмов. Осипов забрал из рук Семена Ильича портфель и передал тому типу, что стоял справа. Тип молча взял портфель, развернулся и зашагал к выходу, а второй двинулся вслед за ним.
– Это издательская служба безопасности?
– Совершенно верно.
– Тогда понятно. Они купили на мое имя билет из Франкфурта. А вы напоили меня и усадили не в тот самолет. Еще и подсыпали чего-то в водку… ведь так?
– К чему вам подробности, Семен Ильич? Вы попытались забрать то, что вам не принадлежит. Я помог вернуть это законному владельцу. Вас можно было бы привлечь к ответственности, но пострадавшая сторона не хочет крови. Так что вы свободны. Если хотите, можете возвращаться в Бразилию.
– А если не хочу?
– Тогда можете не возвращаться.
Осипов развернулся и тоже пошел к выходу из аэропорта. Семен Ильич, толстый, похмельный, жалкий, так и остался стоять перед огромным окном, за которым по-прежнему шел дождь.
13Носатый издатель дожидался Осипова снаружи. Они отошли чуть в сторонку, и он передал капитану толстую пачку денег. Осипов взвесил пачку на ладони. Она была такой здоровенной, что если убрать ее во внутренний карман, то она, наверное, стала бы углом торчать из-под куртки.
– У вас нет полиэтиленового пакетика?
– Зачем?
– Как я понесу этот кирпич?
Издатель улыбнулся. Прежде чем уехать, спросил Осипова:
– Что у вас с лицом?
Тот все еще рассматривал лежащие на ладони купюры.
– Вы про царапину? Не обращайте внимания.
– Да? Ну, тогда всего доброго. Мне было приятно с вами работать.
Он сел в машину и уехал. Осипов непроизвольно потрогал пальцами пластырь на щеке. Когда хлопнул выстрел и в кафе, где они сидели, посыпались стекла, один из осколков поцарапал ему лицо. Болело не сильно, да и царапину он согласился заклеить не из-за каких-то там соображений, а просто чтобы не пугать ее видом окружающих. Но сама ситуация была совсем неприятная.
Громкий хлопок… звон стекла… брызнувшая на пол кровь… женские крики.
Со всем этим нужно было что-то делать. Как-то выруливать из сложившейся ситуации.
Возможно, прямо сегодня.
Осипов сунул деньги за пазуху и зашагал к автобусной остановке. Невысокий и худощавый человек, стоявший до этого у самого входа в аэропорт, проводил его долгим взглядом, а потом, не торопясь, пошел следом. Никто не обратил на него внимания, да и вы бы тоже не стали обращать. Куртка у него была серая, бесформенная и мешковатая, черты лица – совсем не запоминающиеся, и единственное, что могло сойти за особую примету, это странная повязка на одном глазу. Будто у пирата из костюмированного фильма. Выглядела повязка нелепо и неуместно, да только кто бы стал ее рассматривать в толпе перед аэропортом? Садясь в маршрутку, капитан Осипов даже не оглянулся в сторону парня.
Эпизод четвертый
«Преисподняя»
У диспетчера метрополитена Симахина были погрызенные ногти. Он обкусывал их так коротко, что даже и назвать ногтями их было сложно. Так, тоненькие, едва заметные полоски на самых кончиках пальцев.
В то утро диспетчер пришел на место, как обычно, в пять утра, а в 5–15, согласно строгой должностной инструкции, уже сидел перед мониторами. Мониторов было много, ими была увешана вся стена их диспетчерского пункта: пять в ширину, четыре в высоту. Всего получалось двадцать экранов. На каждом из которых Симахин видел один из узловых пунктов вверенного ему участка метрополитена.
Работа была – не бей лежачего. До одиннадцати он просто сидел и смотрел на мониторы, внутри которых не происходило ничего необычного, а в одиннадцать достал из сумки термос с кофе и завернутые в салфетку бутерброды. После чего бросил еще один взгляд на мониторы и неожиданно обнаружил, что второй слева в верхнем ряду погас. Вместо картинки теперь там было квадратное ничто. И еще один прямо под ним тоже был пустым и черным. Симахин щелкнул тумблером громкой связи и сказал в микрофон, что не видит картинку с точки «7» и точки «13». После чего налил немного кофе в крышку от термоса (она же чашка) и по привычке, прежде чем сделать глоток, куснул ноготь на одном из пальцев.
В 11–35 кофе в чашке был выпит, а экраны все еще не работали. Симахин еще раз включил связь:
– Линейный-шесть, слышите меня? Что у вас там происходит?
В ответ из динамиков доносились только технические помехи.
– Линейный-шесть?
Ничего.
Симахин сдвинулся немного вместе с креслом, дотянулся до телефонной трубки и (опять-таки в соответствии со строгой метрополитеновской инструкцией) доложил о том, что мониторы темны, а связь с участками «7» и «13» отсутствует.
– Какими участками?
– Седьмой и тринадцатый.
– Это где?
– Перегон к «Горьковской».
– Сейчас посмотрю, не клади трубку. Утром у них там были какие-то неполадки.
Симахин послушно ждал. Потом услышал в трубке:
– Не знаю, по моей линии все должно быть чисто. Хорошо, что сообщил, будем проверять.
Симахин положил трубку и вместе с креслом сдвинулся обратно. Подумал, что, может быть, стоит налить из термоса еще чашечку, пока кофе не остыл. И ровно в этот минут из все еще включенных динамиков послышался вой. Странный звук, начавшийся так низко, что ухо почти не различало его, и забиравшийся все выше… а потом еще выше… а потом так высоко, что Симахин больше не мог двигаться, и вообще не мог ничего, кроме как, замерев в кресле, слушать этот звук и думать: что это?.. что, черт возьми, это такое?
Потом вой так же резко оборвался. Пошевелиться Симахин по-прежнему не мог.
(Почему три года назад они сократили должность второго диспетчера?..
Раньше они сидели тут вдвоем с напарником… Не по одному, как теперь, а вдвоем…
Вдвоем они бы, наверное, сообразили, что нужно делать…)
Симахин вдруг услышал, какая ватная тишина стоит в помещении. Больше пятидесяти метров под землей, полная звукоизоляция, даже приборы не гудят. Раньше он не замечал этой тишины, а теперь вот заметил и ужасно захотел, чтобы тишина не была такой ватной.
Он уперся ногами в пол и подтянул кресло поближе к пульту. Оба неработающих монитора теперь включились, хотя разглядеть хоть что-то на рябящей поверхности было невозможно. Симахин снова протянул руку к трубке, чтобы доложить: так, мол, и так, поломка самоликвидировалась. Но не успел этого сделать.
Первым заработал тот экран, что висел повыше. Изображение за секунду стало четким, как в хорошо настроенном телевизоре. Прежде оно никогда не было таким четким, а теперь Симахин смотрел на экран и видел там все до самых ненужных подробностей. Маленькие фигурки метались на мониторе, а Симахин смотрел на них и не мог поверить, что все это происходит в реальности.
Еще мгновение спустя заработал и нижний экран. Ему казалось, что он слышит даже крики гибнущих людей, хотя слышать он, разумеется, ничего не мог. Он просто сидел, смотрел в монитор и не мог сделать абсолютно ничего.
Люди на мониторах продолжали гибнуть. Хоп! – и закончилась жизнь еще одного. Хоп! – и на рельсах остались лежать сразу несколько маленьких фигурок. Прямо перед Симахиным происходило то, что не могло происходить, а он просто сидел и смотрел.
Потом экраны наконец погасли. Не только те, что транслировали происходившее на перегоне между станциями метро «Невский проспект» и «Горьковская», а вообще все. Разом и, похоже, насовсем.
Всего изображение подавалось на пульт около минуты. Может быть, минуту и десять секунд. Но этого хватило, чтобы навсегда расплавить Симахину мозг. В специализированную лечебницу его увезут прямо с рабочего места, а посещения родных разрешат только через несколько месяцев, уже после Нового года. Жена и взрослая дочь не узнают его в том абсолютно седом, трясущемся человеке, которого к ним вывезут на инвалидной коляске. Все время разрешенного свидания жена будет держать Симахина за руку и плакать. Только выйдя из лечебницы, она сообразит, что было не так с руками ее мужа. За время, проведенное в больнице, у него успели отрасти длиннющие ногти, которые никто не подстриг, а сам он даже не попытался их обкусать.
