Глеб и Хуан жадно смотрели, но Сус Джалут властно провел рукой между ними и срезом, и в тот же миг на дереве, как на экране, появилось зрелище какого-то апокалипсиса. Маленький зеленый остров колыхался среди темно-синих озлобленных волн, а изнутри его яростно лизали багровые языки огня. Было видно, что все живое, остававшееся на острове, все еще пытается бороться за жизнь: деревья и травы тянулись к равнодушному небу, отчаянно ржали дикие лошади, кружились с клекотом птицы, не в силах преодолеть смертельную стену морских валов и огня, застилающего воздух черным смрадом. Но несчастный остров неизбежно уходил ко дну. Зрелище было впечатляющее и жуткое, но в тот момент, когда, казалось, все должно было кончиться, в пламени мелькнуло жен-ское лицо – и Глеб в ужасе отшатнулся. Это была Епифания.
Дико закричав, он оттолкнул Сус Джалута и едва не коснулся лицом дерева, чувствуя, как в ноздри ему бьет не только пряный запах смолы, но и жар огня, и соль морских волн, и – самое страшное – аромат, всегда исходивший от его возлюбленной, аромат предрассветного луга в цветах. Перед его глазами, расплываясь не то от расстояния, не то от настоящего жара, плавились какие-то стекла, хрустели обломки, стонало что-то живое, расстающееся с жизнью, и среди этого кошмара вздымались в последней мольбе руки Епифании, постепенно ставшие обугленными лианами, повисшими на мертвом дереве. А через секунду Сус Джалут сзади резко дернул Глеба за пиджак, он упал лицом в траву, а когда поднялся, на дереве была уже только запекшаяся красноватой смолой рана.
– Что это? – смог лишь ошеломленно прошептать Глеб. И в ответ, как обычно, услышал лишь вопрос:
– Что важнее, спастись и умереть – или умереть и спастись?
За его плечом вдруг горько, словно ребенок, разрыдался Хуан.
Вечера здесь стояли удивительные: темные и одновременно прозрачные, хмельные, как молодое вино, и за каждым проходящим надолго оставалась легкая фосфоресцирующая дорожка. Весь парк был исчерчен этими разноцветными дорожками, то вспыхивавшими, то медленно угасавшими, и сам собой в этом хаосе линий возникал определенный рисунок – каждый вечер разный. То это был некий зверь, таящийся, а после упругими прыжками бросавшийся на добычу, то женщина, расчесывавшая волосы, превращающиеся в дождь, а то и просто ритмичная смена формы и цвета, складывавшаяся в музыку. Но Глеб, мало понимавший в музыке, только два раза определил ее: «Кармен» Бизе и, кажется, вагнеровский полет валькирий. Епифания, всегда сопровождавшая Глеба в вечерних прогулках, тоже узнала немногое, что-то из «Жизели» и Шопена, зато маленький воин и Алекс изощрялись вовсю, наперебой демонстрируя свою осведомленность. В спорах рычали, трещали и цокали, набрасываясь друг на друга и ожесточенно бранясь.
– Ты что, старина, это же второе действие «Фиделио»! – хрипел Алекс, брызжа слюной и в знак упрямства садясь.
– Как же, как же, милостивый государь, – звенел совсем уже ультразвуком неизменно вежливый воин Авадонна, – у вас окончательно испортился не только нюх, но и слух – это же предсмертный опус Гайдна!
Скоро Глеб понял, что в такие моменты телохранители его возлюбленной, оказавшиеся ярыми меломанами, становятся совершенно невменяемыми. Алекса можно было трепать за уши, наступать на лапы, воина дергать за крылышки – они только мимолетно огрызались и с новым пылом бросались в спор. И тогда Глеб тихо касался руки Епифании, нежной даже под шелком джеллабы, и они уходили в ту сторону, где реже вспыхивали следы за гуляющими. Разумеется, скоро их находили, где бы они ни оказывались, но пристрастие их попечителей к музыке неожиданно дарило влюбленным несколько минут относительного одиночества. Фока же Фокич вечерами почему-то предпочитал не появляться, с удвоенной силой наверстывая упущенное днем.
И вот в одно из таких кратких уединений они, как обычно, оказались в новом месте парка – у пруда весьма странной, причудливой формы, по краям которого мочили в воде серебро своих ветвей плакучие ивы. Глеб и Епифания сели на пологий берег, сразу ощутив ледяное дыхание воды.
– Как неожиданно среди роскоши этой природы… – прошептала Епифания, но вместо ответа Глеб вдруг порывисто сжал ее руку.
– Подожди… Смотри, что это?! – Он еще раз окинул взглядом воду перед собой. Нет, первое впечатление не обмануло его: темный, не отражающий звезд пруд являл собой не что иное, как искусную карту мира. Прямо у их ног болотной жабой распласталась Австралия, вся в изумрудном мху, и за ней виделась плывущая черепаха Новой Гвинеи. Левее пестрела заплатками каких-то неведомых цветов Африка, журча ручьем Нила, еще левее висели грушами обе Америки, и уже ближе к противоположному берегу чернела скрытая фарфоровыми соцветиями «ночной красавицы» Европа. Где-то и когда-то он уже видел нечто подобное, но где? Глеб потер лоб и, наклонившись, тронул рукой доступную Австралию – пальцы коснулись холодного упругого бархата мха, и он тут же вспомнил, как видел похожий пруд в одном заброшенном имении неподалеку от места последнего успокоения великого поэта. Кажется, хозяин его был русский масон…
И тогда, видя по ошеломленному лицу Епифании, что и она уже поняла все, Глеб стал судорожно рыться в карманах.
– Сейчас… Я сейчас найду… Должна же была остаться какая-то мелочь, я еще собирался выкинуть ее в аэропорту… А у тебя? – В ответ Епифания только печально подняла широкие рукава джеллабы, и перед Глебом снова мелькнуло ужасное видение гибнущей среди деревьев женщины. Он смутился и поспешно добавил. – Конечно, конечно, я сам…
Наконец в одном из карманов он обнаружил две монеты и на ладони протянул их Епифании.
– Выбирай.
В свете звезд блеснул характерный бурбонский профиль Хуана Карлоса и победная Афина с оливой.
Епифания, на секунду задумавшись, взяла последнюю.
– Я очень любила Рим еще с детства, – словно извиняясь, прошептала она. – И потом, она легче.
Глеб кивнул и крепко зажал Хуана Карлоса в кулаке.
Оба встали и, взявшись за руки, замахнулись. Движение это показалось Глебу вечным. Казалось, прошли века и века, прежде чем две блестящие точки, сверкнув под луной, беззвучно упали куда-то, судя по отсутствию всплеска, на сушу. Глеб и Епифания, не сговариваясь, разъ-единили руки и бросились по берегу в разные стороны.
Глеб жадно всматривался в топкие континенты – пусто. «А если это просто топь, зыбь, и монеты канули бесследно, чтобы мы никогда уже и ничего не узнали?..» – со страхом подумал он, но в тот же миг заметил какое-то ровное свечение и помчался туда. Пробираясь сквозь спутанные ветки древних ив, он коснулся плечом неслышно подошедшей с другой стороны Епифании.
– Вот они! – громко вскрикнула она, и оба одновременно увидели, как две монеты, упав рядом и образовав известный знак бесконечности, упали среди голубоватого мха у самой кромки воды.
– Россия!!! – выдохнули их внезапно онемевшие губы, и тут же сзади раздался ворчливый бас Алекса:
– А все-таки я говорю тебе, старина, что это двадцать первая прелюдия Чайковского!
Потрясенные, они молча шли по парку, едва замечая, что нет уже ни светящихся дорожек, ни шепотов, и что Алекс с маленьким воином как-то особенно хмуры и настороженны. Коридоры были залиты каким-то тусклым розоватым светом – не то рассветные, не то закатные сумерки. Неожиданно Алекс остановился у одной из дверей, и, как ни ласкала его Епифания, как ни тащил за брезентовый ошейник Глеб, не сдвинулся с места. Наоборот, он даже тяжело плюхнулся на пол всей своей семидесятикилограммовой тушей и устало прикрыл рыжие складчатые веки.
И тогда Глеб почувствовал, что за этой дверью ждет их неизбежное, которое им суждено пройти… или не пройти. Он поднял на Епифанию потемневшие глаза и, совсем не ожидая того, увидел в них тот тусклый огонь желания, который непрерывно видел те три дня, что они носились по рождественской Франции много лет назад.
– Иди ко мне, – еле выговорил Глеб, губы у него вдруг стали шершавыми и сухими, и, подняв ее на руки, он шагнул через распластавшегося Алекса. Воин Авадонна звонко запел у него над ухом.
Но комната, куда они вошли, оказалась пуста: ни кровати, ни кресла, лишь бирюзовый, с ворсом, как молодая трава, ковер. И они рухнули в эту искусственную траву, поспешно срывая одежды. Глеб, жарко дыша и чувствуя, что теряет ощущение реальности, жадно расстегивал, снимал, рвал скользкий шелк джеллабы, но пальцы его вновь и вновь натыкались на новое препятствие в виде очередной джеллабы, а потом каких-то иных одежд – сорочек, туник, корсетов и сари. И точно так же он чувствовал, как дрожащие руки Епифании снимают с него уже бог знает какую рубашку… Через час, обессиленные и влажные от пота, как будто и вправду после любовных утех, они в изнеможении лежали на спине, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев. По потолку бродили тени. И вдруг по пальцам слабым теплом снова побежали невидимые токи, теперь они воодушевляли и наполняли силой не тела, а что-то другое, заставлявшее пристальней всматриваться в игру теней на потолке.
