Пришел полковник генштаба Иван Николаевич Струков, которого районный военный комиссар большевик Рыбин немедленно, что называется, не сходя с места, назначил начальником мобилизационно-оперативной части.
В феврале 1915 года полковник Струков, младший унтер-офицер Рыбин и несколько солдат больше двух недель бродили по Августовским лесам, выходя из окружения. В деревне Серский Лес Рыбин пять дней выхаживал в заброшенном овине раненого Струкова, по ночам лазил в пустующие дома — добывал съестное.
Пять дней — достаточный срок, чтобы поговорить по душам, и Рыбин узнал, как остро и больно переживает полковник все беды, свалившиеся на русский народ. Тогда, в феврале 1915 года, Рыбин, по понятным причинам, не мог сказать полковнику, которого спас от смерти, что восемнадцати лет в 1905 году в Иваново-Вознесенске вступил в большевистскую партию.
Полковник и унтер-офицер пусть не до конца, но поняли друг друга. Потом война раскидала их в разные стороны — и вот неожиданная встреча.
Пришел гвардии поручик Михаил Федорович Лукин — широкоплечий, подтянутый, при разговоре руки держал по швам, глядел на комиссара прямо, смело. Голос спокойный, тон вежливый.
— Желаю служить в Красной Армии…
— С условиями знакомы?
— Так точно.
— Они вам понятны? Вы с ними согласны?
— Иначе бы не пришел…
— В гвардии, значит, состояли?
— Не состоял, а воевал… В гвардейский полк переведен на фронте.
— За что же такая честь вам оказана?
— В документах обозначено… Комиссар полистал послужной список.
— Так бы и говорили, что вы из крестьян-бедняков… А то — гвардия!
— Из песни слова не выкинешь… Что было, то было… Рыбин написал на заявлении Лукина: «Зачислить командиром», подумал и приписал: «Можно дать батальон».
…Путей-дорог перед бывшими офицерами лежало много. Далеко не каждый выбирал ту дорогу, которая казалась ему честнее.
«Союз защиты родины и свободы» входил в силу. Савинков при каждой встрече не забывал напомнить членам центрального штаба:
— Ищите наших людей, работающих у большевиков. Удастся зацепить кого-нибудь из кремлевских — расцелую!
К Перхурову привели шатена с лицом Шерлока Холмса. Представили:
— Из Кремля. Человек надежный.
Перхуров вежливо побеседовал, расспросил, сам ничего не сказал, заданий не дал. Проверили, оказался некто Смолевич, гастролер из Одессы. В Москве проездом из мест весьма отдаленных — отсидел за вооруженный грабеж и попал в трудное финансовое положение. От кого узнал, что «Союз» ищет «кремлевских», установить не удалось.
Ночью рабочий патруль, проходя Парфеновским переулком, услышал револьверные выстрелы, крик. Подбежали. Около фабрики «Эйнем» на булыжной мостовой лежал труп. Никаких документов при нем не нашли, только за подкладкой пиджака обнаружили письмо на имя Смолевича с одесским штемпелем.
Приказы полковника Перхурова выполнялись точно.
Зато повезло с начальником московской продовольственной милиции Веденниковым: этот действительно оказался надежным — снабжал документами, раздобывал револьверы, патроны, устроил на работу в милицию нескольких нужных людей, в том числе Пинку.
Он же раздобыл разведчикам Перхурова удостоверения на проезд в Рыбинск, Ярославль, Муром.
Разведчики съездили, доложили: в Рыбинске на артиллерийских складах — миллионы винтовочных патронов, тысячи снарядов и более двухсот новеньких орудий; в Ярославле — бесхозные броневики, о которых местное большевистское начальство даже не подозревает; в Муроме разместилась советская Ставка — Высший военный совет, а охрана малочисленная.
Иностранные друзья Савинкова, получив столь обнадеживающие сообщения, стали щедрее. При первых встречах расспрашивали, слушали, похваливали, но отделывались обещаниями, затем начали изредка выдавать грошовые пожертвования — когда пятьдесят, когда сто тысяч.
Что на них сделаешь?
Борис Викторович, беседуя с консулом Гренаром, выразил неудовольствие.
И вот, слава тебе господи, союзники открыли большой кошелек. Конечно, не самый главный — куда уж там! — но все же солидный — отвалили сразу два миллиона!
На эти деньги уже можно кое-что совершить. Понятно, Советскую власть не свалишь, но шуму наделать можно.
В Москве насобирали больше пяти тысяч участников подпольной организации. Ждут сигнала, горят нетерпением, желают действий, волнуются: «Почему медлим?» И вдруг сюрприз — и не от кого-нибудь, не от ВЧК, спаси Христос! Не от других недругов, а от самого Бориса Викторовича.
Собрал срочно заседание штаба, хмуро объявил:
— Начинать восстание в Москве полная бессмыслица. Опасность огромная. Можем захватить Кремль, на это сил у нас достаточно, можем убить Ульянова-Ленина, расстрелять народных комиссаров…
Савинков сделал паузу, посмотрел на насторожившихся членов центрального штаба.
— А самое главное — удержать власть сможем? Как это ни огорчительно произносить, удержать власть в таком огромном городе не сможем… Да, да, господа, не сможем! Извините, господа, но я не авантюрист, я все взвесил, все подсчитал. Рабочие Москвы нас не поддержат. Я не могу постигнуть, как большевики — прошу понять меня правильно, я далек от того, чтобы восхищаться моими идейными противниками, — я удивляюсь, как большевики ухитряются кормить население столицы при таком варварском состоянии транспорта. Мы кормить население Москвы не сможем. Да, господа, не сможем. А нет ничего страшнее и решительнее матерей голодных детей. Вспомните, господа, кто, начал Февральскую революцию в Петрограде!
— Что же вы предлагаете? — не выдержал генерал Рычков. — Может, нам всем, скопом, так сказать, вступить в Ры-кы-пы-бы?
Савинков раздраженно ответил:
— Большевики, генерал, к сожалению, скопом, как вы изволили выразиться, в свою партию не принимают… Но вы упредили меня. Я как раз хотел сказать несколько слов о них. Нас пять тысяч, большевиков в Москве вдвое больше, и, генерал, можете упрекать меня в чем угодно, каждый из приверженцев Ленина будет драться за троих. Как вам это ни тяжело слушать, милостивые государи, но они фанатики, если надо, пойдут и на костер. Вернемся к делу, друзья. Посмотрите на карту. Мы обязаны сменить курс. Начать мы должны в Ярославле, Рыбинске, Костроме, Казани и Муроме. Захватив Ярославль и Кострому, мы отрежем у большевиков север. В Рыбинске мощные артиллерийские склады — они нам необходимы. Муром — это ясно, там большевистская Ставка. Казань — это наш козырной резерв на случай подхода чехословаков. Кострома, Ипатьевский монастырь! Вспомните историю, господа. Дело не в Романовых. Там родина русской государственности. И много боеприпасов. И последнее, самое важное, о чем я хочу сообщить вам и о чем вы должны молчать, если вас подвергнут самым мучительным пыткам…
Савинков посмотрел на притихших слушателей, задержал суровый взгляд на Рычкове и продолжал:
— Молчать! А еще лучше, до поры до времени вообще об этом забыть. В тот же день и час, когда мы начнем в Ярославле, союзники высадят в Архангельске десант, который пойдет на соединение с нами. Самый серьезный пункт для нас Ярославль. Поэтому командиром ярославского отряда я назначил полковника Перхурова. В Москве остается полк под командованием Аваева.
А потом Савинков и Перхуров наставляли командиров других отрядов, как надо выбираться из Москвы.
— Сначала поедут командир и квартирьер. Подготовят прием остальных. Передать всем — никаких военных разговоров в пути не вести. Пусть возьмут для себя подходящие роли, соответственно костюму: артист, крючник, мешочник, военнопленный.
И еще один совет дал Борис Викторович: во время боевых действий у каждого солдата и офицера на левом рукаве должен появиться отличительный знак — угол из узкой георгиевской ленты. На знаменах разрешаются иконы. Погоны исключительно защитного цвета — упаси бог щеголять в золотых!
Я не Иванов, а князь Мешков…
Андрея по настоянию Нади положили в больницу Покровской общины — там сестрой милосердия была ее подружка Оля.
Первые дни Надя не отходила от мужа. Одна пуля прошла чуть ниже сердца навылет, вторую, засевшую в левой ключице, пришлось вынимать.
Когда Андрея везли по коридору из операционной, Надя, посмотрев на его суровое, с твердо сжатыми губами лицо, с белым лбом, открытыми немигающими глазами, громко заплакала, решив, что Андрей умер.
Оля успокоила:
— Наркоз кончит действовать — сразу совсем другим станет.
Совсем другим Андрей стал не скоро. Иногда он на короткий срок приходил в сознание, узнавал Надю, пытался что-то сказать, но язык ему не повиновался. Дня через три он попросил:
— Моим пока ничего не пиши, не расстраивай маму. Я поправлюсь.
