— Он купил у меня один из самых ценных экспонатов, — сказал Рейч и ковырнул вилкой осетрину.
— Любопытно, что именно?
Рейч аккуратно соскреб слой соуса, отправил в рот маленький кусочек рыбы, хлебнул воды и спросил:
— Вам что-нибудь говорит имя Отто Штраус?
— Личный врач Гиммлера? Один из тех, кто проводил зверские эксперименты над людьми в концлагерях и был в Нюрнберге приговорен к повешению?
— Да, вы неплохо знаете историю, — кивнул Рейч и странно, отрешенно улыбнулся. — Владимир Приз купил у меня платиновый перстень Отто Штрауса. Купил, и сразу надел на мизинец. Теперь носит, не снимая.
Над деревней Кисловка Московской области набухла туча, не сгусток дыма, а настоящая туча, толстая, тяжелая, грозовая. Ждали хорошего ливня, но воздух оставался сухим и шершавым. Туча висела, а дождя все не было, только иногда на востоке, над кромкой леса, вспыхивали оранжевые зарницы, от раскатов далекого грома пугалась и вздрагивала скотина. День был темным, как ночь. На электростанции случилась авария, в окошках мерцали слабые огоньки свечек и керосинок.
Кузина Анастасия Игнатьевна работала фельдшерицей в медпункте при агрокомплексе. Ей было пятьдесят лет. Она жила одна, изба ее стояла на самом краю Кисловки. Дальше начиналось открытое поле, разрезанное на две части проселочной дорогой, потом лес, маленькое деревенское кладбище на опушке. В ясные дни из окна был виден голубой масляный купол кладбищенской часовни с узорным крестом и крона молодой березы, которая успела вырасти на могиле единственного сына Анастасии Игнатьевны, Василия.
Он погиб семь лет назад. Его, как положено, взяли в армию, когда исполнилось восемнадцать, и тут же отправили в Чечню. Больше года Анастасия Игнатьевна не имела никаких известий от сына, не знала, где он служит, потом получила официальную бумажку, в которой сообщалось, что сын ее погиб при выполнении какой-то спецоперации, а через пару месяцев ей выдали маленькую керамическую урну. Внутри было все, что осталось от ее Васи.
Анастасия Игнатьевна не могла спать без света. Керосинка сильно коптила. Струйки дыма переплетались, тянулись к потолку.
— Васенька! — тихо позвала Настя. — Дай водички попить.
Кружка с водой стояла совсем близко, на подоконнике. Настя нашла ее на ощупь и, стукнув зубами о жестяной край, пробормотала:
— Спасибо, сынок, спасибо, милый.
За окном полыхнула очередная зарница, осветила на миг маленькую чистую комнату, беленый бок печки, выпуклый зеленоватый экран телевизора, полированную спинку тахты, фотографии на стенах. На самой большой был запечатлен Василий перед уходом в армию, уже побритый наголо, хмурый и напряженный. Анастасия Игнатьевна могла часами смотреть в его остекленевшие глаза и вести с ним спокойные неспешные диалоги, рассказывая о каждом прожитом дне, жалуясь на соседей, на гипертонию и отвечая вместо него самой себе что-нибудь ласковое.
— Видишь, Вася, как сухо, какое долгое ведро стоит? — спросила она, успев поймать за короткую вспышку стеклянный взгляд с фотографии. — Листья сохнут, как будто уже осень. Сохнут и падают, падают.
— Да, мама, могилку мою совсем занесло. Земля тлеет. Ты бы сходила, прибрала.
— Схожу, сынок. Как рассветет, сразу и пойду.
Еще одна зарница выхватила из мрака круглое лицо Василия, и Насте показалось, что он нахмурился.
— Нет, ты сейчас иди!
Шарахнул далекий гром, ветер загремел листьями, и звук был таким, словно они вырезаны из жести.
— Скорее, мама, скорее…
Она понимала, что голос сына ей только чудится. Но больше поговорить было не с кем. Очень тяжело, когда не с кем поговорить, и вот она уже многие годы баюкала свою одинокую тоску этими воображаемыми диалогами.
Однако сейчас тихий голос Василия звучал вполне самостоятельно, звал ее настойчиво и страшно.
Кругом тлел торф, горели леса. А кладбище как раз на лесной опушке. Конечно, ничего там не загорится, но все-таки лучше сходить, все равно бессонница.
Настя встала, нашарила тапки под кроватью, прямо на рубаху накинула халат, затянула поясок, наспех повязала седую стриженую голову ситцевым платком.
Поднялся ветер. Дверь избы громко стукнула, в соседнем дворе проснулся старый кобель Дружок и залаял дурным басом. Анастасия Игнатьевна легко засеменила по тропинке через поле. Мрак не пугал и не сбивал ее, она знала наизусть эту дорогу и прошла бы по ней с закрытыми глазами.
Опять вспыхнула молния, гром ударил совсем близко. Настя ускорила шаг. Сквозь протертые подошвы фланелевых тапок она чувствовала тревожный жар, исходивший от земли. Земля жгла ступни и гнала вперед. Вася, когда был маленький, очень боялся грозы.
Легко, как молодая, взбежала Настя на пригорок. Глаза привыкли к темноте, она уже различала церковный купол. Крона березы на могиле Василия крупно, быстро дрожала под порывами ветра. Очередная вспышка осветила аккуратный жестяной крест. С овальной фотографии Вася хмуро глядел на мать.
Когда утих раскат грома, она услышала какой-то новый, странный звук. На лицо ей упало несколько тяжелых крупных капель.
— Господи, дождь! — Настя заулыбалась, растерянно огляделась. Следовало скорей бежать назад, домой. Она сама не понимала, зачем среди ночи ее понесло на могилу. Раньше ничего подобного с ней не случалось. Диалоги с погибшим сыном были всего лишь печальной игрой, утешением, но никак не помешательством. Видно, совсем стало плохо с головой от гари и повышенного давления. Если, не дай Бог, кто-то из соседей узнает, подумают: свихнулась фельдшерица. Следовало бежать домой, но она медлила. Капли падали все чаще. Деревья благодарно, радостно зашумели. У Анастасии Игнатьевны возникло странное чувство, что она здесь не одна.
— Кто тут? — спросила она как можно бодрей и громче.
Ответом был новый, жуткий порыв ветра. Долгая яркая молния озарила кладбище. Анастасия Игнатьевна успела заметить скрюченный силуэт у белой церковной стены, разглядела маленькое светлое пятно лица, длинные спутанные патлы и немного успокоилась. Похоже, на кладбище забрела деревенская юродивая Лидуня, существо забавное и безобидное.
— Лидуня, ты, что ли? Смотри, промокнешь, простудишься.
Настя решительно шагнула к церкви, чтобы поднять Лидуню, отвести домой.
— Ну что застыла? Плохо тебе? — Она подошла совсем близко, кряхтя и охая, присела. В кармане халата был коробок спичек. Огонек вспыхнул, ослепил, Настя спрятала его от дождя в шалаш из ладоней и наконец заглянула Лидуне в лицо.
Но никакая это была не Лидуня. На Анастасию Игнатьевну смотрели совершенно чужие глаза. Они были большие, черные, в них подрагивали два крошечных спичечных огонька.
Настя не испугалась, не закричала, только чуть отстранилась и чиркнула новой спичкой. Перед ней на земле сидел ребенок, девочка лет четырнадцати, лохматая, оборванная, немытая. Такие шныряют по электричкам, клянчат милостыню.
— Нет у меня ничего, — сердито проворчала Настя и поднялась на ноги, — нашла место! Иди домой!
Девочка не ответила.
Дождь усилился, платок на голове быстро намокал, а в голове закрутилось черт знает что. Она вспомнила деревенскую легенду о юной барышне, которая утопилась лет сто пятьдесят назад из-за несчастной любви и была похоронена за кладбищенской оградой. Девица эта якобы выходила ночами из своей могилы, бегала по окрестностям и, если кого встречала, пила кровь. В детстве Настя верила в эти сказки, сейчас, конечно, нет, но все-таки продрал озноб. На самом деле, девчонка-нищенка могла забрести на кладбище за продуктами, которые оставляли люди на могилах. Яблоки, конфеты, крутые яички, спиртное. Не исключено, что где-то поблизости прячутся взрослые воры. Взять у одинокой фельдшерицы нечего, но зарезать могут и за три рубля, и за двести грамм медицинского спирта.
— Не знаю, не знаю, кто ты такая, что здесь делаешь, Бог поможет, — неуверенно промямлила Настя.
Дождь превратился в ливень, однако ноги как будто приросли к земле. Насте стало совестно и жалко оставлять одинокого ребенка ночью, на кладбище, в грозу. Кто бы ни была эта девочка, побирушка, воровка, все равно человек, к тому же маленький и беспомощный.
— Идти можешь? — крикнула Настя сквозь шум ливня.
Девочка опять не ответила. Голова ее свесилась на грудь, волосы закрыли лицо.
— Ты глухонемая? — спросила Настя, опять присев перед ней на корточки и пытаясь подробней разглядеть ее лицо в темноте.
Девочка открыла рот, поднесла руку к горлу и помотала головой.
— Нет? Не глухонемая, но говорить не можешь? Что-то с горлом?
Девочка кивнула.
Анастасия Игнатьевна хотела поднять ее и, прикоснувшись, почувствовала, какая она горячая. У ребенка был жар, не меньше тридцати девяти. Настя профессиональным движением нащупала пульс на мокром тонком запястье. Он был частый и слабый. Ни о чем больше не рассуждая, она побежала к небольшой кособокой избе, в которой когда-то жил кладбищенский сторож, а теперь хранилась всякая хозяйственная утварь. Дверь была заперта на замок, ключ прятали в дранке, в широкой щели между бревнами. Через пять минут Анастасия Игнатьевна вернулась, с трудом катя по мокрой траве старую, но крепенькую тачку с двумя оглоблями.
