– Ну, а я приду домой поздно, девочка, так что ты меня не жди.
– Нет, я подожду, Хэнк. Если тебе станет тоскливо, то позвони мне опять, ладно.
– Непременно.
– До свидания, дорогой.
Улыбаясь, он повесил трубку и вернулся к работе.
В десять минут восьмого зазвонил телефон. Хэнк рассеянно снял трубку и сказал:
– Алло!
– Мистер Белл? – спросил чей-то голос.
– Да, – ответил он.
Трубка замолчала.
– Да, это мистер Белл.
Он подождал. Молчание.
– Хэлло! Алло!
Телефон безмолвствовал. Сжимая в кулаке трубку, Хэнк ждал, чтобы на другом конце провода раздался звук повешенной трубки. Но звука все не было. В тишине кабинета тишина в трубке казалась еще более нерушимой. Вдруг он заметил, что его рука, сжимавшая черную пластмассовую трубку, вспотела.
– Кто это? – спросил он.
Ему показалось, что он слышит дыхание. Он пытался вспомнить, как прозвучал голос, спросивший: «Мистер Белл?», – и не мог.
– Если вам нужно что-то сказать, говорите, – вымолвил он в молчащую трубку.
Он облизал губы. Его сердце отчаянно билось, и он был очень недоволен собой.
– Я вешаю трубку, – сказал он, удивившись, что сумел выговорить эти слова, и с яростью швырнул трубку на рычаг.
Когда вновь взялся за план допроса луизы Ортега, его руки дрожали.
* * *
В этот вечер он вышел из прокуратуры в девять.
Фанни, чья седая голова устало поникла, открыла дверь единственного лифта, который еще работал.
– Привет, Хэнк, – сказала она. – Полуночничаете?
– Пора закругляться с делом Морреза, – объяснил он.
– Да, – сказала она и закрыла двери. – Что ж, ничего не поделаешь, такова жизнь.
Он улыбнулся, а потом вдруг вспомнил безмолвный телефонный звонок и улыбка мгновенно исчезла. На улице здания правосудия постепенно уходили во тьму. На серых фасадах только кое-где немигающими глазами горели окна. Улицы, которые в дневное время кишели адвокатами и клерками, ответчиками и свидетелями, в этот час были почти пусты. Хэнк взглянул на часы. Десять минут десятого. Он еще успеет домой до десяти. Коктейль с Карин. Может быть, небольшая прогулка – и спать. Был прекрасный, струящий ароматы вечер, и в его памяти шевельнулось какое-то смутное воспоминание. О чем именно, он не знал, но вдруг почувствовал себя очень молодым и понял, что воспоминание это было связано с его юностью, с ароматом летней ночи, с огромным черным сводом над головой, усеянным звездами, со звуками города вокруг – с мириадами звуков, которые сливаются воедино и, усиливаясь, превращаются в особое звучание города, в биение сердца Нью-Йорка.
Невольно улыбаясь, он вошел в парк. Походка его стала легче, плечи расправились, голова была гордо откинута и он чувствовал себя так, словно весь Нью-Йорк принадлежал ему. Он ненавидел этот город, но, черт возьми, этот город пел у него в крови, грелся в ней, как сложная фуга Баха. Это был его город и он был его частью и, шагая под балдахином темных ветвей, он чувствовал себя так, словно сливался с бетоном, сталью и асфальтом, словно действительно олицетворял этот город и вдруг на миг понял, что чувствовал Фрэнки Анарилес, проходя по улицам испанского Гарлема.
И тут он увидел ребят. Их было восемь и они сидели по обеим сторонам дорожки, пересекавшей маленький парк. Он заметил, что фонари по сторонам дорожки то ли погасли случайно, то ли были погашены. Как бы то ни было, скамейки, на которых сидели ребята, находились в полнейшей темноте, и он не мог разглядеть их лица. Черный мрак, еще более непроницаемый из-за густой листвы, тянулся почти на пятьдесят футов и начинался не более чем в десяти шагах от него.
Хэнк почувствовал неуверенность. Он замедлил шаги, вспомнив телефонный звонок: «Мистер Белл?» – и последовавшее за ним молчание. Может быть, это была проверка, не ушел ли он уже? Его дом в Инвуде охраняли два сыщика, но... Он вдруг почувствовал страх.
Ребята неподвижно сидели на скамейках. Безмолвные, как восковые фигуры, закутанные в непроницаемую тьму, сидели и ждали.
Он решил повернуть назад и уйти из парка.
Потом решил, что этот страх нелеп. Почему надо бояться мальчишек, сидящих в парке в центре города? Ведь тут всюду полицейские! Он решительно вступил в темноту, которая сразу же поглотила его. Скамейки были уже близко. И вновь его охватил страх.
Ребята сидели неподвижно. Вступив в проход между скамейками, Хэнк не услышал ни шепота, ни даже дыхания. Он шел, не глядя ни влево, ни вправо, не признавая их присутствия и не отрицая его.
Нападение было внезапным и неожиданным, потому что он ждал удара кулаком, а вместо этого его хлестнуло по груди что-то твердое и гибкое, живое и злобное. Он сжал кулаки и повернулся к нападающему, но тут же из мрака за его спиной взметнулся такой же жалящий ужас, и он услышал бряцанье металла, бряцанье цепей. Цепей? Так значит... Но тут его лицо обжег металл и он уже не сомневался, что оружием этих ребят были автомобильные цепи с металлическими шипами, чтобы они лучше цеплялись за снег, которые били удивительно больно и бесшумно. И орудовали они этими цепями с большой ловкостью и умением.
Он ударил по темной фигуре, и кто-то взвизгнул от боли, но тут еще одна цепь обвилась вокруг ног и его позвоночник пронзила острая режущая боль. Другая цепь снова хлестнула его по груди, он схватился за нее руками и почувствовал, как рвется от металлических шипов кожа на ладонях.
Все это проходило в странном молчании. Ребята молчали. Когда ему удавалось ударить кого-нибудь, они взвизгивали, но ничего не говорили. Слышалось только тяжелое дыхание и бряцание цепей, обрушивавшихся на него из мрака, пока боль не охватила все его тело, а цепи по-прежнему били и били. Цепь ударила его по икре правой ноги. Он почувствовал, что теряет равновесие и подумал: «Только бы не упасть – они будут бить ногами, подкованными ботинками», – и тут его плечо ударилось о бетон дорожки. Ботинок тяжело опустился на его ребро, а на лицо с силой средневековой палицы опустилась цепь. Потом удары цепей и подкованных ботинок слились в единую боль и по-прежнему ничего не было слышно, кроме этих ударов и напряженного дыхания ребят, да еще откуда-то издалека доносился шум автомобильного мотора.
Его душила ярость, бессильная слепая ярость, которая грозила пожрать его и, казалось, была сильнее даже жгучей боли. Ибо в этом избиении была несправедливость, но он был бессилен остановить опускающиеся на него подкованные ботинки, бессилен остановить цепи, разрывавшие его одежду и тело. «Да перестаньте же, проклятые вы идиоты, – мысленно вопил он. – Вы что, хотите меня убить? Но чего вы этим достигнете? Чего вы, черт вас побери, этим достигните?»
И тут на его лицо обрушился сильный удар ногой. Кожа на лице лопнула как на сосиске, которую он варил на походном таганке в саду своего дома в Инвуде. Он почувствовал, как по лицу хлынула горячая кровь, почувствовал, как город словно надвинулся на него и как все его звуки устремились в эту пятидесятифутовую черноту парковой тропинки. Он подумал, что надо было бы прикрыть зубы рукой... Цепи все били и били, бесконечные удары ботинок все продолжались и бушевавшая в нем бессильная ярость над совершившимся беззаконием все выше поднималась в нем, пока острая боль не пронизала его затылок и он без сознания упал на землю.
В последнее мгновение, перед тем как темнота стала полной, он сообразил, что не знает, кто на него напал – «альбатросы или „всадники“.
А главное – это не имело ни малейшего значения.
Она остановилась у его кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер. Ее светлые волосы были собраны сзади в конский хвост, перехваченный маленькой лентой.
– Здравствуй, папа! – сказала она.
– Здравствуй, Дженни.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немного лучше.
Он уже третий день был в больнице. Сидя в постели с забинтованным лицом и телом, смотрел на солнечный свет, игравший в волосах дочери, и радовался, что боль прошла. Полицейские нашли его на дорожке парка намного позже полуночи. Дорожка вокруг него была вся в пятнах крови. Доктора в больнице потом сказали ему, что он находился в состоянии глубокого шока. Теперь, спустя три дня, физическая боль наконец утихла. Но оставалась другая боль – боль от неспособности понять это жестокое и бессмысленное нападение.
– За что они тебя избили, папочка? – спросила Дженни.
– Не знаю, – ответил он.
– Это связано с делом Морреза?
– Да. Вероятно.
– Ты делаешь что-нибудь плохое?
– Плохое? Нет, конечно. Почему ты так подумала? Дженни пожала плечами:
– Ну... просто соседские ребята смотрят на меня теперь как на прокаженную. И я... я подумала, что может быть ты делаешь что-нибудь плохое?
– Нет, Дженни.
– Ну ладно, – сказала она и немного помолчала. – Мама видела мальчика, которого забрала полиция.
– Какого мальчика?
– Того, который написал тебе угрожающее письмо. Об «альбатросах». После того как тебя избили, полиция наконец начала почесываться.
