Откусив кусочек печенья и запив его глотком чая, Александр Борисович поставил чашечку на стол и более чем внимательно посмотрел на Аню.
— Вы хотите что-то спросить? — с детской непосредственностью произнесла она.
— Да.
— Так в чем дело, спрашивайте.
— У вас были доверительные отношения со Стасей?
— Конечно! Иначе мы не смогли бы жить вместе.
— Да, конечно. Но, в таком случае, вы должны были бы знать… у нее был любовник? Я имею в виду не парня, с которым она бы встречалась, а именно любовника. Возможно, весьма богатого человека.
Аня, как на полоумного, смотрела на Турецкого.
— Господи, да о чем вы говорите? — возмутилась она. — Какой любовник?! Стаська была белой вороной среди нас, совершенно чистой девчонкой… Она даже по-настоящему ни в кого никогда не влюблялась, и когда уже по-настоящему вошла в модельный бизнес, где через постель приходит половина успеха, ее кое-кто просто за дуру считал.
— В таком случае, откуда у нее такие деньги? Насколько мне известно, на подиуме много не заработаешь, а любовника, который бы ее содержал, у нее не было.
Аня полоснула по лицу Турецкого испытующевопросительным взглядом.
— Вы думаете, что гибель Стаськи…
— Пока что ее исчезновение.
— Да, конечно, исчезновение, но…
— Аня! — повысил голос Александр Борисович.
Она сморгнула, и Турецкий вдруг увидел, что перед ним сидит еще совершенный ребенок, семнадцатилетняя девчонка, которая чего-то боится, чего-то недоговаривает.
— Тебе что, угрожали? Заставили молчать? — догадался Александр Борисович.
Она угрюмо кивнула.
— Но кто? Когда?
И снова стремительный взгляд скользнул по лицу Турецкого, на этот раз какой-то беспомощный, просящий защиты.
— Ну же, Аня!
— Я не знаю, кто, но это было еще в самом начале, когда исчезла Стаська, и я сначала позвонила в ее агентство, а потом написала заявление в милицию.
— И что?
— Да, в общем-то, ничего особенного, просто мне позвонили по телефону и предупредили, что если я не хочу остаться уродом, и чтобы мне не облили лицо кислотой… в общем, чтобы я не совала свой нос куда не положено и забыла про Стаську. Она, мол, уехала в другую страну, живет с богатым человеком и очень счастлива.
— И?..
— Я испугалась, — призналась Аня. — И я уже знала, что ни в какую другую страну Стаська не уехала, не могла уехать.
— Почему?
— Ну, во-первых, надо было знать Стаську, а во-вторых… В общем, она никогда не расставалась с серебряным крестиком, который был у нее на шее, когда ее нашли на пороге детдома, и снимала его только в тех случаях, оставляя дома, когда уезжала на подиум.
— И он сейчас здесь? У вас?
Аня кивнула.
— А этот телефонный звонок… мужчина звонил или женщина?
— Мужчина. Причем голос какой-то очень грубый и как бы картавый немного.
— Ты могла бы его узнать?
— Господи, конечно!
— И все-таки, — вернулся к своему вопросу Турецкий. — У нее мог появиться любовник или хотя бы поклонник, который добивался ее расположения?
— Да, — кивком подтвердила Аня. — Правда, не любовник в том смысле, в каком это принято говорить, а какой-то очень влиятельный поклонник, который буквально изводил ее своими приглашениями, и Стаська, чтобы хоть как-то избавиться от него, вынуждена была принимать то эти деньги, то дорогие подарки, которыми он буквально заваливал ее. А один раз даже предложил купить ей квартиру с машиной в придачу, но Стаська сказала, что не готова сейчас к такому подарку.
— Короче говоря, отвертелась?
— Да.
— А она не говорила, что это за поклонник, где он ее увидел, и прочее такое?
— Увидел он ее на подиуме и, видать, влюбился раз и навсегда, Стаська хоть и не отличалась особой красотой, но в ней было что-то такое, такой шарм, что мужчины и особенно те, кому за сорок, тут же западали на нее.
Аня замолчала, нахмурив лобик.
— А вот насчет всего остального… Она ведь к тому же скрытная была, не очень-то свои тайны разбалтывала. Я только и знаю то, что этот ее поклонник каким-то очень влиятельным человеком был, к тому же очень богатым и буквально с ума сходил, когда по нескольку дней кряду не видел Стаську.
— Это она так говорила?
— Да. И еще говорила, что он достал ее своими подарками и деньгами.
— То есть, приставаниями?
— Да, пожалуй. Она даже как-то хотела в Липецк вернуться, лишь бы избавиться от него, но потом раздумала.
— Решила, что он достанет ее и там?
— Наверное.
Это уже был хоть и призрачный, но все-таки след.
— Аня, дорогая, — теперь в голосе Турецкого преобладали просящие нотки, припомни, пожалуйста, может все-таки она хоть имя его назвала?
— Вроде бы как Серафим, или что-то в этом роде, — не очень уверенно сказала Аня. — Она как-то приехала домой, взвинченная вся такая, сбросила туфли у порога и говорит: «Представляешь, Анютка, я — Станислава, а он Серафим. Вот хохма была бы».
— А этот человек, назовем его Серафимом, он звонил когда-нибудь Стасе?
— Да, конечно, но чаще всего по мобильнику. И только когда он был выключен или батарейки там сели, по городскому телефону.
— А после того, как исчезла Стася?
— Не знаю, — пожала плечами Аня. — Мобильник-то при ней остался.
— Я имею в виду городской телефон.
И вновь пожатие плечами, на этот раз неуверенное.
— Точно, конечно, сказать не могу, но… но вроде бы нет.
Пытаясь выжать из Ани максимум информации, Турецкий задал еще с десяток вопросов, однако, понимая, что ничего существенного уже добиться не сможет, попросил разрешения покопаться в личных вещах Стаси, в надежде, что хоть что-нибудь сможет навести его на след убийцы, и когда прощался, хлопнул себя ладонью по лбу:
— Господи, чуть не забыл! У Стаси были какие-нибудь яркие приметы, которые помогли бы в ее поиске?
— Так я же дала вам ее фотографию.
Александр Борисович вынужден был развести руками.
— Девочка ты моя дорогая, по фотографии не всегда можно опознать человека, а вот по его особым приметам, — шрамам, татуировкам, родинкам и прочему…
С фотографией в руке и описанием особых примет на отдельном листочке, Плетнев всматривался в заострившиеся, а то и просто раздутые до полной неузнаваемости лица москвичей и «гостей» столицы, нашедших свою смерть в темных закоулках Москвы, и невольно вспоминал последние данные статистики, которые вычитал в газете.
Москва вышла на пятое место в мире по количеству убийств и особо тяжких преступлений, обогнав некогда лидирующий Нью-Йорк и прочие криминальные столицы. Теперь впереди нее был только Кейптаун и столицы каких-то африканских государств, где жизнь человека, судя по всему, вообще не стоила ни цента. Впрочем, в Москве человеческая жизнь также стоила копейки.
На десять тысяч москвичей десять убийств! Подобным не могла похвастаться ни одна европейская столица, где эта цифра была в пять раз меньше.
Плетнев сделал «зачистку» морга, в котором дожидались своего часа невостребованные трупы, которых из года в год, изо дня в день становилось все больше и больше, и это тоже превращалось в очередную головную боль российской столицы.
Видимо, почувствовав, что мужика начинает «зашкаливать», и все трупаки уже кажутся ему на одно лицо, к Плетневу подошел дежурный патологоанатом и, кивнув на нескончаемый ряд еще не обойденных трупов, предложил свои услуги:
— Может, помочь чем? Чувствую, ты здесь и до вечера не управишься.
— Только спасибо скажу.
— Ну, относительно «спасибо» это, конечно, хорошо, но его в стакан не нальешь.
— Господи, да о чем речь? Вместе и разопьем.
«Трупный доктор» критически покосился на массивную фигуру Плетнева и столь же критически заметил:
— Но здесь, пожалуй, одним бутыльцом не обойтись. Да ежели еще под закусь…
— Говорю же тебе, впрягайся! Наскребу и на литруху.
— Так бы и говорил сразу, — повеселел «трупный доктор». — Давай показывай свою фотку.
Повертев в руках художественно выполненную фотографию семнадцатилетней девчонки, на которой она смотрелась как «Мисс года», он оценивающе прицокнул языком и отрицательно качнул головой:
— Что-то не припомню такую, хотя девчонка-то запоминающаяся, красивая.
И тут же спросил, почесав в затылке:
— Может, какие приметы есть? С лицом ведь, сам понимаешь, всякое-разное может случиться.
— Шрам на животе от аппендицита и шрам от сведенной родинки на правом плече устроит?
— Вполне.
«Трупный доктор» направился было в свою каморку за журналом «поступлений» как вдруг остановился, словно вспомнил что-то, и, повернувшись к Плетневу, хрипловато произнес:
— Слушай, а эта твоя красавица, она не утопленница, случаем?
— Н-не знаю. Хотя, впрочем, все может быть. А что?
