— Что вы! — удивился Нефедов. — Да кто же это вас оскорбляет? Просто, я хочу вам разъяснить, что такое странное поведение, как ваше, недостойно советского человека. У вас на глазах было совершено тягчайшее преступление, вы были единственным свидетелем его и, видимо, даже пострадавшей стороной. Во всяком случае, вы, наверное, разглядели наружность преступников и могли бы при случае помочь их разыскать, а вместо этого вы из каких-то своих личных побуждений скрываете от властей, что вас ограбили, даже не желаете узнавать свою собственную рубаху. Этим вы предоставляете преступникам возможность продолжать свою преступную деятельность. Почему вы не хотите признаться, что на вас напали?
— Никто на меня не нападал, — упорствовал Морозов. — А если бы даже и напали, то это только меня бы касалось.
— Значит, вы считаете правильным оставить грабителей безнаказанными? Но ведь это как раз и есть не что иное, как укрывательство преступников.
Морозов молчал, надув свои красные полные губы. В этот момент он был удивительно похож на обиженного упрямого мальчишку, хотя ему было лет двадцать восемь.
— Ну, как бы вы поступили, если бы узнали, что какой-то известный вам человек занимается шпионажем или готовит диверсию? Вы бы тоже промолчали? — задал я ему вопрос.
— Ну, это совсем другое дело, — обернулся он ко мне. — Ясно, что тут бы я живо приволок его куда следует.
— А какая же разница, — подхватил мою мысль Нефедов, — между диверсией и бандитизмом?
— Ну, а как же? — все еще готов был спорить Морозов. — Очень большая разница. Одно дело — политическое преступление, а другое — уголовное.
— Чем же, по-вашему, бандит лучше диверсанта? — не отставал от него Нефедов. — Ведь это тоже опаснейший преступник. Еще неизвестно, ради чего он совершает преступления, только ли ради наживы или чтобы терроризировать население, запугать его, вызвать недовольство. Мы еще не знаем, кто стоит за спиной тех двух пареньков, которые на вас напали.
— Не двух, а четырех, — запальчиво поправил Нефедова Морозов, — иначе разве я им поддался бы?
— Ах, значит, вы признаете-таки, что вас ограбили? — мягко улыбнулся Нефедов. — Давайте, товарищ Морозов, бросьте упрямиться и расскажите, как было дело.
Видя, что запираться дальше глупо, Морозов рассказал, как его ограбили, но настаивал, что напали на него четыре человека.
— Кто же был четвертым? — говорил Нефедов, когда мы советовались с ним наедине. — Не Бабкин ли? Хотя Анохину как будто бы можно верить, что он видел его в Озерном, но не плохо бы сделать проверку.
Мы показали Морозову поодиночке всех трех парней, а также и Бабкина, которого для этого пришлось доставить в милицию.
Морозов сразу признал Филицина и Саввина.
— Черт бы вас взял, сопляки вы этакие, — с досадой говорил он, оглядывая щуплого Филицина, — как это я перед вами спасовал? Сам не пойму. Ночью-то вы мне здоровенными показались.
— Это тебе ножи наши здоровенными показались, вот тебя и сперло! — нагло выкрикнул ему Филицин.
Относительно Бабкина и Зыкова Морозов заявил:
— Может, они и были там, точно сказать не могу.
— Тюха ты! — закричал на него Бабкин в исступлении. — Как это я мог там быть, когда меня в это время в Борске и не было вовсе.
— А где же вы были? — спросил я.
— Уезжал! Хоть жену спросите, она скажет, хоть часовщика Абрушкина. Мы в одном вагоне ехали.
Вызвали Абрушкина. Он подтвердил, что вечером шестнадцатого сентября видел Бабкина в вагоне, и вышел тот будто бы в Озерном.
— Ничего не в Озерном! Чего врешь? — заволновался Бабкин, поняв, что сам себе надевает петлю на шею. — Я до самого Каракуша ехал и там слез.
Еще больше ожесточился он, когда Анохин, которого опять пришлось потревожить, подтвердил, что видел, как Бабкин вышел именно в Озерном.
— Зачем вы ездили в Каракуш? — спросил я.
— Нужно было, вот и ездил.
— Может ли кто-нибудь подтвердить, что видел вас там?
— А то нет? Конечно могут. Только я пьян был, никого не помню.
Я попросил его перечислить, кого он вообще знает на станциях Каракуш, Диково, в селе Озерном и еще двух соседних поселках. Он назвал немало фамилий, но фамилии Семина между ними не было. Тогда мы свели его с тремя парнями: Саввиным, Филициным и Зыковым и спросили, знает ли он их. Бабкин поступил осторожно: сказал, что с ними знаком, встречал их во дворе общежития, куда заходил «отдохнуть». Но он наотрез отрицал, что когда-нибудь угощал их водкой и папиросами и играл в карты.
Когда он не мог подыскать удовлетворительного ответа, у него была всегда наготове стереотипная фраза: «Был пьян и ничего не помню».
Теперь, когда Бабкин знал, что нам известно, где он был в ночь на семнадцатое сентября, стало опасно выпускать его из наших рук: он мог скрыться. Поэтому мы с Нефедовым изложили прокурору обстоятельства дела и получили санкцию на арест Бабкина.
Глава тринадцатая
ПО СТОПАМ ПАПАШИ
Все трое молодых ребят, задержанных нами по подозрению в грабеже, ничем не походили один на другого: ни наружностью, ни характером, ни судьбой. И вначале для нас было загадкой, что могло их связать между собой?
Начну с самого старшего — Семена Филицина. Узкоплечий, жидкий, кособоко сутулившийся, он напоминал вытянувшуюся от недостатка света, захиревшую помидорную рассаду. Серое лицо Филицина с низким лбом, заросшим чуть ли не до бровей буроватой щеткой густых жестких волос, с маленькими равнодушными глазами, выглядело тупым и крайне несимпатичным. Его нездоровый цвет и темные круги вокруг глаз говорили о скрытых пороках. Держался Филицин всегда боком к тому, кто с ним говорил, смотрел исподлобья. Во всем его облике, движениях, манере говорить проглядывало полнейшее безразличие к своей судьбе. По-видимому, он совершенно примирился с грозящим ему заключением, ничего страшного в нем не находил и только ждал, когда, наконец, окончится скучная процедура допросов, очных ставок, а потом и суда.
Сперва, как бы для порядка, он пытался выкрутиться, упорно повторяя, что никого не грабил, а часы нашел на улице, но после очной ставки с Саввиным, который сразу же сознался в грабеже, он не стал больше запираться.
— Что тебя толкнуло на преступление? — спросил я. — Ведь ты и так был сыт, одет, обут.
— Подумаешь, одет! — с наглым хохотком противно прогнусил он и потеребил за угол отложной ворот своей синей рубахи. — Разве это одежда? Я, может, из «метро» хочу носить костюм.
Всегда испытываешь тягостное чувство, когда ведешь следствие по делам молодых преступников, особенно же, когда видишь такого бездельника, как Филицин. Всегда начинает казаться, что мы упускаем что-то очень важное в нашей воспитательной работе, если у нас — пусть даже в незначительном количестве — вырастают подобные типы.
Я всегда старался разобраться в причинах, приведших таких ребят к преступлению. Допросив Филицина, я отправился разыскивать его родителей, чтобы посмотреть, что представляла собой семья, из которой он вышел.
Филицины — отец, мать и две сестры Семена — жили в недавно выстроенном на деревенский манер пятистенном добротном домике на краю города. Их двор, окруженный частоколом из поставленного стоймя заостренного горбыля, с двумя рядами колючей проволоки поверху, напомнил мне те крепостцы, которые, как я читал у Купера, строились переселенцами на дальнем западе Северной Америки для охраны от нападения диких индейцев.
Мне пришлось довольно долго стучать в запертую калитку, пока появилась хозяйка и впустила меня во двор, посадив предварительно на цепь здоровенного пса.
— Крепко живете, — сказал я, здороваясь.
— Нельзя иначе, — объяснила хозяйка, — корова у нас, поросенок, куры, а народ здесь кругом, сами знаете какой, — охальники, заберутся — и не заметишь.
Мне бросилось в глаза обилие разнообразных запоров на дверях, ведущих в дом. Среди них особенно обращал на себя внимание замок от купе пассажирского вагона. В кухне, дальше которой меня, видимо, не собирались пускать, на стене подле умывальника, висело вагонное зеркало без рамы, да и умывальник был тоже железнодорожный. Тут мои глаза невольно начали искать и находить другие предметы того же происхождения: пепельницу, плевательницу, кусок бархатной дорожки.
— И не знаю, что вам сказать про нашего Сеню, — запричитала хозяйка, едва я сказал, что пришел поговорить о ее сыне. — Уж, кажется, мы ли с отцом не учили его уму-разуму, мы ли не выговаривали ему, чтобы жил честно, чтобы добрых людей слушал, с худыми ребятами не водился, да, видно, не впрок ему наше ученье пошло. А все — дурные приятели!
— А почему он жил в последнее время не дома, а в заводском общежитии? — спросил я.
— Да мы думали, что на заводе его лучше воспитают. Ведь у них там и комсомол, и профсоюз, — отвечала хозяйка масляным тоном. — Так нет, видно, некогда им было нашим Сенечкой заняться.
