Евгения Грановская - Мифы Туринской плащаницы

Гиена захрипела, покачнулась и рухнула набок. Тело ее скрутила судорога. Она мотнула головой, разбрызгивая кровавую пену, и стала загребать землю лапами.

Николай Степанович выбросил револьвер и, схватившись рукой за дерево, попытался подняться. Дикая боль в ноге заставила его снова сесть на землю. Перед глазами все поплыло, и он понял, что теряет сознание…

Большая черная пантера, привлеченная запахом свежей крови, высунула морду из высокой травы и пристальным, немигающим взглядом уставилась на лежащих рядом человека и гиену. Оценив ситуацию, пантера проворно приблизилась к окровавленным телам. Кончик ее хвоста мелко подрагивал, уши были прижаты к круглой голове, шерсть на загривке встала дыбом. Когда до лежащих тел оставалось не больше двух метров, из-за сухого колючего кустарника послышался резкий окрик.

Пантера обернулась. Из кустов вышел человек в фетровой шляпе с широкими полями. Завидев его, большая кошка прижала брюхо к земле и забила хвостом.

Человек, ни на секунду не останавливаясь, спокойно вынул из ножен кинжал и двинулся на пантеру, глядя ей прямо в глаза. Пантера бросилась резко, без рычания, без угрожающих жестов. Ее черное мускулистое тело распрямилось как пружина и взмыло в воздух.

Когда когти пантеры, острые, как бритвы, готовы были перерезать человеку яремную вену, тот ловко увернулся и полоснул кошку кинжалом по ноздрям. Пантера взвыла, повернулась и затрусила в лес.

Усатый мужчина проводил ее взглядом, затем склонился над Гумилевым и пощупал ему шею пальцами. После чего достал из-за пояса флягу, приподнял Гумилеву голову и влил ему в рот глоток водки. Гумилев дернулся, закашлялся и открыл глаза. Увидев усатого, он хотел что-то сказать, но не смог.

– Сейчас! – сказал человек в шляпе. Он достал другую фляжку, скрутил колпачок и прижал ее к губам Гумилева. Тот стал жадно пить. После нескольких глотков усатый убрал фляжку. – Хватит пока, – спокойно сказал он. – Нужно убираться отсюда. Мертвая гиена – лакомый кусок для многих обитателей леса. Давайте я помогу вам встать.

– Да… – выдохнул Николай Степанович. – Сейчас…

Тяжело опираясь на руку усатого, Гумилев попытался встать, но вскрикнул и снова повалился на землю.

– Кажется, у вас вывихнута нога, – сказал усатый. – Если вы не против, я попытаюсь ее вправить.

Гумилев кивнул и закрыл глаза. Перед глазами у него по-прежнему все плыло, язык распух, и ворочать им было чрезвычайно трудно. Усатый засучил Гумилеву штанину, осмотрел колено, затем обхватил ногу пальцами и одним сильным рывком вправил вывихнутый сустав.

Гумилев вскрикнул и открыл глаза.

– Нога в порядке, – сказал усач. – Но руку я вам привести в порядок не смогу. Если я выну стрелу, откроется кровотечение. Придется потерпеть.

Николай Степанович кивнул и поглядел в лицо своего спасителя. Ему показалось, что он где-то уже видел это загорелое лицо. Где-то совсем недавно…

– Кто вы? – тихо спросил Гумилев.

– Петруччио Браккато, – ответил усач. – Мы с вами виделись в «кают-компании». Вы можете идти?

Гумилев подвигал ногой. Острая боль ушла, но сустав все еще болел.

– Думаю, смогу, – сказал Гумилев.

– Что с вами случилось? – спросил Браккато. – Где паренек-негр, который увязался за вами?

– Он… мертв, – глухо проговорил Николай Степанович. – Сколько я отсутствовал?

– Пятнадцать дней.

– Ясно. – Николай Степанович посмотрел на мертвую гиену и спросил: – А как вы здесь оказались?

– Сопровождал на сафари нашего русского набоба, – ответил итальянец. – Но два дня назад набоба сожрал лев, и теперь я слоняюсь без дела, пытаясь раздобыть денег на дорогу до Санкт-Петербурга.

– Куницына сожрал лев? Как это случилось?

– Я ранил льва и предоставил господину Куницыну добить зверя. Куницын выстрелил, но по нелепой случайности патрон в его ружье оказался холостым. Второго шанса лев ему не дал. И, в сущности, его можно понять.

– Вот оно что, – тихо проговорил Гумилев, внимательно вглядываясь в непроницаемое лицо итальянца. «Черт тебя знает, приятель, что ты такое», – как бы говорил этот взгляд.

– А почему уцелели вы?

Браккато пожал плечами.

– Я дал зверю понять, что воздерживаюсь от схватки. Он не возражал.

– На редкость сообразительный зверь, – заметил Гумилев.

– Я тоже так думаю. Вам повезло, что я оказался поблизости.

– Вам тоже, – сказал Гумилев. – Я могу включить вас в состав экспедиции.

– Что за экспедиция? – поинтересовался, прищурив серые глаза, итальянец.

Гумилев нашел в себе силы усмехнуться.

– А вам это важно? – хрипло проговорил он.

Итальянец тоже усмехнулся.

– Не очень. Я готов работать кем угодно, хоть чесальщиком спины, лишь бы поскорее унести ноги с этого проклятого Черного континента. Когда вы возвращаетесь в Россию?

– Через неделю.

– Мне это подходит, – кивнул итальянец. – А теперь пора двигаться в путь. До лагеря пять километров. Нужно успеть пройти их до заката, а ходок вы неважный.

– Ничего, справлюсь. Только помогите мне встать.

Браккато протянул Гумилеву руку, и тот, стиснув зубы, чтобы не застонать, поднялся на ноги.

Шли медленно. Вдали за спиной послышалось звериное рычание и вслед за тем визг и вой.

– Нашли гиену, – сказал, нахмурив брови, итальянец. – Сейчас начнется сражение. Хорошо, что мы успели уйти.

Николай Степанович шел, морщась от боли. Приглядываясь к Браккато, Гумилев пытался понять, знает итальянец что-нибудь или нет. Но загорелое лицо итальянца по-прежнему было непроницаемо. В конце концов Николай Степанович решился спросить напрямую.

– Господин Браккато, – обратился он к итальянцу, – я говорил что-нибудь в бреду?

– Да, – ответил итальянец и продолжил путь.

– Что же?

– Вы говорили стихами. Кстати, я видел тетрадку у вас за поясом. Но я ее не читал.

Гумилев нахмурился.

– Почему? – сухо спросил он.

– Во-первых, мне хватает и своих забот, – небрежно проговорил итальянец. – А во-вторых, я не слишком любопытен.

Несколько минут они шли молча. Первым молчание прервал Гумилев.

– Я расскажу, – сказал он. – Я был в племени «зверей». И записал их предсказания.

Браккато удивленно посмотрел на Гумилева.

– Вы с ними общались? – спросил он.

– Я участвовал в ритуале. Видел, как они вызывают духов… – Гумилев подозрительно прищурился на итальянца. – Вам смешно?

– Нисколько, – ответил тот. – За свою жизнь я видел множество чудес и ничему уже не удивляюсь. Хотя в данном случае я удивлен, – добавил он вдруг. – Во-первых, как это они допустили вас? Во-вторых, на каком языке они говорили, что вы их поняли?

– Я не смогу ответить вам ни на первый, ни на второй вопрос, – сказал Николай Степанович.

– Почему?

– Я… Просто я не знаю. – Гумилев остановился и схватил итальянца за руку. – Подождите… Дайте отдышаться…

Дышал он тяжело и хрипло. Браккато терпеливо ждал.

– Меня убьют на родине, – выпалил вдруг Гумилев. – Убьют тогда, когда я буду готов к великим свершениям.

– А вы политик? – осведомился Браккато.

Гумилев качнул головой и ответил:

– Нет.

– Полководец?

– Тоже нет.

Итальянец усмехнулся.

– О каких же великих свершениях идет речь?

– Я пишу стихи, – ответил Гумилев. – И пытаюсь достичь в этом совершенства. Но, скорее всего, не успею.

Наконец Николай Степанович отдышался, и мужчины двинулись дальше.

С полчаса они шли молча. Потом Гумилев принялся что-то тихонько бормотать себе под нос. Браккато, обладавший тонким слухом, услышал следующее:

Поняв, что это стихи, итальянец отвернулся. К стихам он был равнодушен. По крайней мере сейчас, когда на горизонте маячили более захватывающие перспективы.

Скверное зрелище представляла собой Москва в этот мартовский день. С неба сыпался дождь, перемешанный с мокрым снегом. Промокших людей и лошадей обдувал холодный ветер, под ногами чавкало и скользило. Мокрых лошадей стегали по понурым спинам сердитые извозчики. Милиционеры ходили по улицам с поднятыми воротниками и, поводя озябшими плечами, поглядывали на прохожих, как дворовые псы на чужаков.

Улицы тонули в серой сумеречной скверне. Лишь в окнах ресторанов и пивных призывно горели желтые лампочки.

В одной из пивных, расположенной в самом центре Мясницкой улицы, шел напряженный разговор, беспрестанно подогреваемый пивом и водкой. Трое мужчин, прочно и надолго занявшие ближайший к окну столик, страстно о чем-то беседовали.

Один был коренастый, светловолосый, со скуластым и слегка одутловатым, словно только что вынырнул из похмельной спячки, лицом. Второй – худощавый шатен. Лица третьего было толком не разобрать из-за надвинутой на глаза широкополой шляпы. Этот был усат и широкоплеч и говорил по-русски с небольшим акцентом.