«– Позвольте, господа! Вот вы говорите – свобода… Вот я служу письмоводителем у податного инспектора и посылаю статейки в столичные газеты… Разве это его касается? Он уверяет, что он тоже за свободу, а между тем узнал, что я написал о ненормальной постановке нашего пожарного дела, призывает меня и говорит: «Если ты будешь, сукин сын, писать эти штуки, я тебе голову отмотаю!» Позвольте: если мои взгляды левее его…
– Взгляды? – альтом карлика вдруг крикнул сосед молодого человека, толстый скопец в сапогах бутылками, мучник Черняев, все время косивший на него свиными глазками. И, не дав опомниться, завопил:
– Взгляды? Это у тебя-то взгляды? Это ты-то левее? Да я тебя еще без порток видал! Да ты с голоду околевал, не хуже отца своего, побирушки! Ты у инспектора-то ноги должен мыть да юшку пить!
– Кон-сти-ту-у-ция, – тонким голосом, перебивая скопца, запел Кузьма…»
Этот диалог поразил меня, когда я был еще совсем юн и полон веры в добро и красоту. Я не мог понять, кто из них хуже, – скопец со своими глазками или либеральный письмоводитель. Тогда во мне зародился неотчетливый протест, против чего – я еще не понимал. Сейчас понимаю…
Какие взгляды могут быть у нищего! Почему этот вопрос не задавали у нас в школе, когда толковали «На дне»… Ведь это просто: у нищего может быть только один взгляд, если только он в самом деле нищий, а не странствующий философ, которыми всегда была богата Россия. Взгляд нищего таков: нужно поесть! Он голоден, ему негде спать, и нищий готов разделить взгляды любого, кто его накормит и приютит. Готов ноги мыть и юшку пить, готов повторить любую гадость, мерзость, потому что он знает: за этим пустым словоповторением последует вкусная горбушка и, может быть, даже место в теплом хлеву. На целую ночь!
Значит, если ты хочешь, чтобы твои взгляды разделяли все, нужно сделать всех нищими! И не надо будет никого убеждать. И ничего не надо будет доказывать. Все будут по сто раз на день повторять, что их взгляды заключаются в том, что они все вместе как один человек считают свои взгляды самыми добрыми, а себя самыми счастливыми… К этой простой, хотя и парадоксальной мысли, я пришел уже взрослым человеком. Но ведь кто-то сделал этот великолепный вывод намного раньше меня!
Когда человек голоден постоянно, когда голодными росли его отцы и деды, нет ничего легче, чем внушить ему: все беды мира от тех, кто сыт. Ты нищий потому, что сыты они! Тут даже внушать не надо, голодный человек непременно сам додумается до чего-нибудь такого. А уж идею о том, что движение человечества в веках определяли интересы желудка, голодный воспринимает не иначе как аксиому. А как же по-другому? А о чем еще думать?
И тут ему легко подсказать новый, простой, как грабли, идеал: будем убивать сытых, жирных, пухлых! Они разъелись на наших хлебах. И хотя нищий в жизни никогда не работал, своего хлеба не добывал, он с восторгом встречает этот новый светлый идеал: вырежем всех сытых и пухлых! Это можно сделать очень быстро и приятно. А тогда он непременно сделается сыт! Но увы, увы, увы…
Потом годами, десятилетиями, веками, может быть, эти нищие и их потомки будут петь, сглатывая слюнки: «Ах, какие мы сытые, ох, как нам тепло в наших норах!» Но сытыми они не станут – песня о сытости заменит им саму сытость. Ибо убийство сытого не делает голодного сытее. Оно делает его убийцей, порождает ненависть и страх мести, заставляет убивать еще и еще. Но сытым не делает! Потомки этих нищих будут уже по привычке тоскливо и безнадежно призывать убивать сытых, и будет казаться, что так будет уже всегда, что всех сытых рано или поздно вырежут, и все станут восхитительно голодны и равны…
Но, к счастью, это не так! Стоит накормить нищего, накормить раз, два, три, может быть, пять раз – и, странное дело, начинает на глазах увядать святая идея ритуального убийства сытых, великий идеал, гласящий: убив своих сытых, мы сделались счастливее всех в мире и призываем тех, кто пока еще голодает под игом своих толстяков, немедленно вырезать этих мерзавцев! Ибо они – существа другой породы, не люди – сытые свиньи, и, чем больше их убиваешь, тем милее ты всемирному нищенству…
Эта стройная идейная конструкция улетучивается, как утренний туман, стоит только накормить нищего! Стоит дать ему вволю наесться хотя бы три раза, а лучше – пять… Нищий забывает о еде, начинает читать, писать, смотреть видео и вдруг с ужасом ловит себя на том, что он тоже сытый! Что его, именно его вместе со всеми домочадцами и нужно вырезать согласно его же любимой идее! И вот тогда, оказавшись в опасности, он лихорадочно открывает множество древних и новых книг и, ухватившись за первую подходящую фразу, жалобно вскрикивает: «Нет! Здесь был перегиб! Не только голодное брюхо направляло людей во все времена! Было что-то еще, была любовь, красота, нравственность, – он пока еще не знает, что это за слова, пока просто хватается за них, как за соломинку. – Все это было вместе с брюхом конечно. Без брюха никуда не уйдешь, оно – главный двигатель прогресса, но выпячивать только одно брюхо – антинаучно! Это скотство натуральное!» Так кричит вчерашний нищий, слюна брызжет у него изо рта, он буйно радуется: он открыл путь к спасению! Но он открыл лишь то, что хорошо знали люди тысячи лет назад, в том числе и его прадеды, нищими не бывшие…
* * *Телефон ожил и резко затрещал. Зазуммерил, как говаривали в годы первых пятилеток. Я снял трубку.
– Алло! – это снова был голос Волчанова.
– Hola, Comemierda!*– ответил я по-испански. Волчанов молчал.
– Алло! – повторил он наконец. – Вас не слышно… – У уо te oigo muy bien, mariconcitol**– я засмеялся.
– Ну ты… – Волчанов выругался матом. – Ты у меня сейчас допрыгаешься.
– Будешь грубить, оборву шнур! – ответил я. Угроза возымела действие. Волчанов помолчал и с тревожной, заискивающей интонацией спросил:
– И что же теперь? – он не верил, до сих пор не хотел поверить окончательно, что я блефую. Осознав это, я возликовал как ребенок и подмигнул дедушке Грише, который появился в дверях горницы и с удивлением смотрел на меня.
– Теперь – все! – сказал я. Мои слова ранили слух Волчанова, я ощутил это всей кожей.
– Что – все?..
– Все – это значит все! Группа захвата в городе. Мы ждем людей из области. Как только они приедут, все будет кончено! – насчет области я переборщил.
– В городе нет никакой группы… – медленно произнес Волчанов. – Ты все врешь! Нет никого, мы весь город перерыли!
– А чего же вы тогда ждете? – заорал я. – Чего вы в штаны наложили и воняете на всю округу? Давно пора голову мне свернуть, а вы все писаете себе в компот! Телефон принесли… – я сделал паузу. – Страшно, убивец ты наш? Страшно?.. А я хочу попросить, чтобы тебя не стреляли, а отдали родителям убитых детей. Чтобы они сами тебя…
– Ладно, хватит… – пробормотал он. В его голосе появилась решимость.
– Хватит так хватит! – согласился я. – Конечно, насчет группы захвата я пока преувеличил. – Я круто изменил тон и стал серьезен и строг. – Но человек мой в городе есть. Тут ты не зря волнуешься. Я не стал бы один без страховки в ваше дерьмо залазить! И если хочешь говорить серьезно, то говорить надо со мной и с ним…
– Так давайте пригласим его и вместе спокойно обсудим обстановку! – Волчанова подменили: в его голосе появился былой шарм, былая приветливая готовность услужить. Это снова был старый добрый Волчанов, с которым вместе так легко пился французский коньяк.
– Если договариваться, то только вместе с ним… – я замялся. – Он деловой человек, и, думаю, с ним можно будет…
– Конечно, договоримся! – пропел Волчанов. Он снова клевал. – Договоримся! Ведь вы умный человек. Честное слово, у меня к вам с самого начала ничего, кроме симпатии. Я не понимаю, зачем вы так, какой вам смысл? Вы не представляете себе, что здесь за народ. С ним нельзя по-другому! Думаете, я не пробовал? Еще как пробовал. Они добра не понимают. С ними только строго можно! – Волчанов сыпал словами все быстрее, словно боялся, что телефонистка прервет наши переговоры, – Все это сказки насчет детей, вы этому не верьте! Это все Рихард Давидович! Нет, вы не подумайте, я его искренне уважаю. Мы с ним беседовали не раз, убеждали, спорили. Он кристальный человек, но выдумщик…
– Ладно! – оборвал я его. – В чем-то ты и прав. Раз, чем больше вы их …, – я употребил наш любимый, универсальный глагол, – тем крепче они вас любят, значит, так им и надо! Другого не заслужили… – я сделал долгую паузу. – Но для меня придется найти сто штук.
– Найдем! – помолчав, ответил Волчанов. – Хотя это огромные деньги. У нас и половины нет! – его голос звучал фальшиво.
– Двести штук – это деньги? – рассмеялся я. – Не надо! Ты три года обстригаешь всю округу!
– Почему двести? Вы говорили – сто… – как будто заинтересовался Волчанов.
– Потому что по сто каждому. И еще тридцать для учителя. Увезу его в Подмосковье и куплю ему дом.
