Дело, конечно, было в Пашке, в моем сыне. Когда-то я велел его убить, еще в утробе матери, а он там выжил, родился и стал моим вторым «я», так что грехи на этой Земле будут копиться и преумножаться. Это Судьба. Я должен был умереть и должен был остаться. Я и остался.
Мы говорили в тот вечер о Пашке. Для этого я и вызвал на дачу Любу. Сказал, что написал завещание, в котором все оставлю сыну, при условии, что он будет, как сам того желает, носить мое отчество и фамилию. Она согласилась, а что скажет ее муж, меня не интересует, потому что я знаю своего сына, как знаю себя. Он не уступит. Любаша, правда, пыталась что-то сказать про моих родственников, которые будут бороться за наследство. Я так и не понял, откуда она узнала про Веру и ее денежные затруднения. И категорически заявил, что Вера не получит ничего. Мне больно всякое упоминание о ней, это забыто и похоронено в моей душе. Прах давно истлел, и мир ему. Точка.
О Вере я не хочу говорить вообще, не хочу больше упоминаний и о Любови, а до Надежды мы еще не дошли — рано. Надежда остается последней, так, что ли? Как смешно у меня получилось с женщинами! Была Любовь, была Вера, была и Надежда. Только она и осталась. Я надеюсь, что не подведет.
Из того же, что осталось на земле, я жалею о малом. Так, о пустяках. Например, жалею о том, что больше не почувствую запах жасмина. Мое любимое время года — июнь, начало лета. Когда все еще впереди. Так и надо жить, не оборачиваясь. И верить, что впереди все лето, а позади вся зима.
Вы никогда, не любили жасмин? Вы, наверное, любили розы, все любят розы и это так же скучно, как любить икру, общепризнанный деликатес. Кстати, я сам втайне люблю цветы. Как женщина, или больше, чем женщина. А что в этом плохого? У меня под окном заросли жасмина. Лишь короткое время, на неделю — две, это сказка, а все остальное время — проза. Терраса, где я сплю, покоится в облаке упоительного аромата, который постепенно тает. Облако рассеивается, мой летающий корабль опускается на землю. Лишь неделю — две в году я живу, а все остальное время существую. То есть существовал. Потому что лето уходило в зенит, а потом в осень. И впереди была только зима, без конца и без края.
Из любви к жасмину я всю жизнь и искал эти краски: сочетание белого и зеленого. Неброское, но если присмотреться, ничего лучше нет… У нее белые волосы и зеленые глаза. Волосы мне понравились в память о жасмине, а без зеленых глаз я просто жить не мог.
Быть может, она красится в платиновую блондинку, но тщательно это скрывает. Настолько тщательно, что я ни разу не замечал на ее макушке отросших темных прядей. Хотя подозреваю, что такой цвет волос неестественен. О чем это я? А мои собственные волосы? Но сейчас не об этом. О моем цветке. О моей женщине. Это очень красивая женщина. И имя у нее красивое — Алла.
Мы познакомились давно. Очень давно. Мне было двадцать лет с маленьким хвостиком. Я еще не остыл после первой любовной драмы, первого расставания, которое было таким болезненным. Числился я в то время в аспирантуре. Надо же было где-то числиться. В когорте великих писателей место пока не освободилось. Пришлось довольствоваться малым. Передо мной поставили задачу набрать материал, сдать кандидатский минимум и по возможности защититься. Глупее ничего нельзя придумать. Особенно в литературоведении. Я бы предпочел, чтобы литературно ведали меня. Мое собственное творчество. Но Аркадий Михайлович Гончаров, мой научный руководитель, который эту аспирантуру для меня и выбил, был иного мнения. Начинать, мол, надо со степеней и званий, со связей и полезных знакомств. И только потом обратиться к сути, то есть к творчеству. Всем нужны талантливые ученики. И все неудачники говорят одно и то же: "Вы алмаз. Если вас огранить, то получится бриллиант. Давайте мы будем гранить". А давайте вы не будете лезть? А история нас рассудит.
Я был тогда просто Паша Клишин, по общественному положению нищий аспирант, но зато очень красивый парень. Последнее в то время было для меня особенно ценно. Признаюсь, тайно краснея, я продавал "вид на собственное тело". Работал манекеном. То есть, манекенщиком. Тьфу ты! Как же это называется? Демонстрировал мужскую одежду на показах мод. А вы что подумали? В то время индустрия моды в нашей Стране была на таких задворках, что профессии, в которой я подвизался, официально не существовало. На манекенов не учили. Это был такой же вид подработки, как, допустим, натурщик в художественном училище. С тех писали картины, с меня сделали фотографии. Я неплохо с этого имел. И поначалу даже гордился собой. А что? Разве на меня не приятно смотреть? Еще как приятно! Но однажды…
Однажды я увидел себя в модном журнале. Журнал лежал в государственном учреждении, и как раз на мое лицо одна из сотрудниц поставила чайник. Чайник был горячим. Я понимаю, что-то нужно было под него подложить, чтобы не испортить полированный стол. Но я лежал под чайником и корчился от боли. И думал, что с этим пора заканчивать. Не для того же мы рождаемся на свет, чтобы служить кому-то или чему-то подставкой?
О бедные женщины на целлофановых пакетах, как я вас понимаю! Ваши пламенные взгляды и великолепные тела ежедневно трутся о чьи-то ноги, трескаются, рвутся, прислоняются к грязным поверхностям. Кто их помнит? Кто любит? Когда в руках два пакета по пять килограммов каждый, безразлично, что на них изображено: красивое тело, собор Парижской Богоматери или просто футбольный мяч. Я не хотел быть футбольным мячом. Я хотел быть Человеком.
Алла в то время тоже работала манекенщицей. Ей уже исполнилось двадцать пять, то есть лучшие годы для этой профессии уже миновали и без особого для нее успеха. Тогда наши девушки еще не уезжали в Париж за большими деньгами. И никуда не уезжали. За редким исключением: некоторым удавалось выскочить замуж за иностранца. Делать же Алла ничего не умела, и рано или поздно должен был возникнуть вопрос: "А что дальше?" Надо как-то устраивать свою судьбу. Надо искать мужа. И мужа со средствами, при котором можно не напрягать себя работой, хорошо при этом одеваться, покупать в магазине деликатесы и так далее. Иностранцев на горизонте не наблюдалось. На горизонте Аллы, имеется в виду.
Мы встретились банально, на показе мод. Я был в очередном костюме, она в вечернем платье с бездарным волнообразным декольте. Следствие короткой карьеры манекенщика — ценю в одежде прежде всего удобство. Ненавижу, эксперименты. Ненавижу постмодернистов. Экспериментаторов. Ненавижу всех. Очень немногие из демонстрировавшихся мною костюмов я хотел бы иметь для себя.
Первое, что я спросил у Аллы, глядя на ее платье: "Удобно ли в этом ходить?". И по выражению ее красивого лица понял, что женщина страдает. Плечи вываливались из декольте, она все время думала только о том, как бы не остаться голой на глазах у почтенной публики. Зато я обратил внимание на высокую упругую грудь, которую оценил, даже еще ее не касаясь.
Счастье Аллы, что она не была дурочкой. А мое? Это был слишком уж расчетливый роман. Она искала себе мужа, я никак не искал жены. Но нам обоим нравилось появляться вместе в людных местах. Мы были безумно красивой парой. Именно так: безумно! Днем мы блистали, а ночами, наслаждались опытностью друг друга в ее крохотной комнатке в коммуналке. Эта комнатка досталась Алле при размене с бывшим мужем, деспотом, жутким ревнивцем и неудачником. Так она всегда утверждала. При размене однокомнатной квартиры он получил такую же комнатку в коммуналке, свободу от своей ревности и красавицы-жены, а Алла — возможность для более удачного брака.
Но я был не вариант, у меня не было даже своей собственной однокомнатной квартиры. Я жил с родителями, подрабатывал телом и писал книги, которые в то время невозможно было издать. Это было Время Порочного Круга. Если ты не член Союза писателей, тебя не будут печатать и тебя ни за что не примут в Союз писателей, пока не напечатают. Как хорошо, что то время кануло в Лету, и у каждого марающего бумагу теперь есть шанс!
Так вог, я наслаждался ароматом жасмина, этими жаркими ночами и не думал о будущем. Не думал о том, какой эта история будет иметь конец. Зато Алла думала. Она изводила меня вопросом "А что будет?". И невольно ли, нарочно, но я ей помог.
Что же я сделал? Да ничего особенного! Я познакомил Аллу со своим научным руководителем, тогда еще кандидатом наук, но работавшим над докторской диссертацией, с Аркадием Михайловичем Гончаровым. Диссертация Гончарова близилась к завершению, как и карьера Аллы. Выло предчувствие, что они друг другу понравятся, а предчувствие меня не обманывает. Возможно, подсознательно я уже жаждал от нее избавиться. Моему научному руководителю стукнуло сорок пять, всю сознательную жизнь он занимался тем, что пытался доказать свое родство с семьей Гончаровых, а через них и с Александром Сергеевичем Пушкиным. Дни и ночи просиживал в архивах, высиживал научные работы, как какая-нибудь курица-наседка высиживает из яиц выводок бестолковых цыплят. Большинство из этих яиц, на мой взгляд, были тухлыми, цыплята не выжили, издохли после первой же публикации, но это не мешало Аркадию Михайловичу с гордостью называть число напечатанных научных работ. Его как раз печатали охотно!
