— Вадим Николаевич, горячее подавать? Ваша форель уже готова.
— Подавай, Ларочка. Очень есть хочется, — улыбнулся доктор.
— Что-нибудь случилось? — спросила Маша, когда он вернулся за столик.
— Все нормально, малыш. Мне надо будет съездить, посмотреть одного больного.
— Далеко?
— Не очень. За городом. Мы сейчас спокойно поужинаем, потом я отвезу тебя домой.
Ларочка расставила на столе тарелки с форелью, поменяла пепельницы и сочувственно покачала головой:
— Нет вам покоя, Вадим Николаевич, ни днем, ни ночью.
— Такая моя докторская судьба, — развел он руками.
У ресторана рядом с «Тойотой» стоял грязноватый военный «газик». За рулем сидел молодой кавказец с лихими усиками, тот самый, что поглядывал через просвет в заборе. Маша вежливо поздоровалась с ним, усатый важно кивнул в ответ.
Вадим и Маша сели в «Тойоту», «газик» поехал следом.
— Это они из-за города так быстро за тобой приехали? — спросила Маша.
— Больной уж очень важный. Меня почти всегда возит к нему этот «газик». Когда я в городе, он тоже. К важному больному могут вызвать в любой момент.
Вадим проводил Машу в дом, «газик» ждал у ворот.
— Ты вернешься поздно? — спросила Маша.
— Не знаю, как получится, — он прижал ее к себе, поцеловал в пробор, — ты ложись спать, малыш. Не жди меня.
Оставшись одна. Маша включила телевизор. По каналу ОРТ шли вечерние «Новости».
— Возобновились поиски чеченского террориста Аслана Ахмеджанова, — говорила хорошенькая комментаторша, — наш корреспондент беседует с членом Чрезвычайной государственной комиссии по борьбе с терроризмом, депутатом Государственной Думы Алексеем Климовым.
На экране появился рыхлый, нездорового вида человек в строгом костюме.
— Алексей Сергеевич, — обратился к нему корреспондент, которого не показали в кадре, — насколько реальной видится вам перспектива открытого судебного процесса над Ахмеджановым как над организатором и участником нескольких самых крупных террористических актов, случившихся за последние два года?
— Я очень сомневаюсь, что такой процесс вообще когда-либо состоится. Уголовные дела на каждого из сепаратистских лидеров заведены давно, и Военной прокуратурой, и Генеральной. Однако на скамью подсудимых пока не сел ни один. Если вдруг такое случится, то суд будет закрытым, для прессы — в первую очередь.
— В одном из своих интервью Ахмеджанов заявил, что взрывы будут греметь по всей России до тех пор, пока хоть один русский солдат, я цитирую, «останется на великой земле Ичкерии. Но, когда последний русский солдат покинет нашу землю, взрывы все равно не перестанут греметь. Русские должны платить по счетам». Насколько реальны эти угрозы?
— На все сто процентов, — депутат усмехнулся, — в государстве, в котором люди, причастные к событиям в Буденновске, к взрыву школьного автобуса под Новореченском, находятся на свободе, в таком государстве возможно все. Если о том, как он лично расстреливал в час по одному заложнику, Ахмеджанов рассказывает не суду со скамьи подсудимых, а московскому корреспонденту, сидя в комнате, застланной коврами, спокойно глядя в телекамеру, — о чем тут можно говорить?
— Однако то, что сегодня розыски Ахмеджанова ведутся российскими спецслужбами весьма активно, внушает некоторый оптимизм, — заметил невидимый корреспондент, — из неофициальных источников нам стало известно, что после серьезного ранения он скрывается сейчас где-то в горных районах Абхазии. Что вы можете сказать по этому поводу?
— Я воздерживаюсь комментировать сведения, полученные из неофициальных источников, — сухо сообщил депутат и тут же исчез из кадра. Началась реклама. Маша выключила телевизор. «В горах Абхазии — это совсем близко», — подумала она и удивилась: лицо с тяжелым носом и глубоко посаженными глазами, лицо с цветной фотографии, мелькнувшей на несколько секунд на телеэкране после того, как комментаторша назвала имя Аслана Ахмеджанова, почему-то накрепко засело в памяти.
* * *
Чеченец лежал на койке поверх одеяла в тяжелых грязных ботинках. Он задумчиво курил и пускал в потолок аккуратные колечки дыма. Доктор молча поднял рубашку у него на животе. Разумеется, шов не кровил.
— Все шутишь? — спросил Вадим и взглянул чеченцу в лицо. — Со швом у тебя все в порядке.
— А с тобой все в порядке? — усмехнулся чеченец и стряхнул пепел на пол.
— Слушай, Аслан, хватит дурака валять, — доктор обернулся к фельдшеру и спросил:
— У тех двоих, которых неделю назад привезли, тоже что-нибудь кровит?
— У тех не кровит, — ответил фельдшер, не глядя на Вадима, и тут же вышел.
— Девочку себе завел, — задумчиво произнес Ахмеджанов, — говорят, хорошая девочка, только тощая. Вот мне совсем не нравятся тощие, я люблю белых и круглых. Но это дело вкуса. Зачем ты девочку завел, я понимаю, а вот зачем тебе кассета понадобилась — ну никак не пойму.
Черные, глубоко посаженные глаза смотрели на Вадима спокойно и внимательно.
— Кассета? — удивленно спросил доктор. — Какая кассета?
— Маленькая, от видеокамеры.
— Послушай, Аслан, — вздохнул доктор, — мне некогда заниматься ерундой. Раз уж я приехал, я сейчас осмотрю раненых и поеду домой. Я устал, хочу спать. К тому же меня ждут.
— Кто тебя ждет? Девочка твоя. Маша? Она подождет.
Чеченец, продолжая смотреть Вадиму в глаза, загасил сигарету, сел на койке.
— Ты возил еду Ивану?
— Да.
— Зачем?
— Как ты думаешь, зачем кормят голодного человека?
— Ты кормил его, чтобы он вытащил для тебя кассету.
— Аслан, голодного человека кормят потому, что он голодный. Кстати, куда он делся?
— Он взял для тебя кассету. Он мог сделать это только для тебя. Только ты возил ему еду. Он сдох за это.
— Аслан, зачем весь этот спектакль? Ты можешь объяснить по-человечески, в чем дело?
— По-человечески? — Ахмеджанов чуть прищурился. — Хорошо, я объясню. Пропала кассета, на которой снят я и мои люди. Там много еще чего снято. Русский Иван убирал в комнате, камера и кассета лежали на столе.
— А снимал кто? Ты того, кто снимал, спрашивал?
— Его уже не спросишь. Он отвечал за кассеты, одна из них пропала. Он напился и ничего не помнил. Оператор не должен пить.
— Хорошо, с оператором ты разобрался по-своему. А при чем здесь Иван? Несчастный, слабоумный, глухонемой человек.
— Он был только немой, но не глухой. Он все понимал, и ты это знаешь.
— Да — кивнул доктор. — Иван мог слышать слова Но слышать и понимать — это несколько разные вещи. Ты что, пытался его допрашивать?
— Он находился один в комнате, когда убирал. После этого пропала кассета.
— Послушай, — задумчиво произнес доктор, — если ты так переживаешь из-за этой кассеты, что допрашивал немого слабоумного человека, то почему тебе не пришло в голову допросить тех, кто заснят на пленку? Почему ты не подумал, что ее мог взять, например, тот, кто не хотел, чтобы его видели рядом с тобой? Тот, для кого это опасно?
В черных глазах Ахмеджанова вспыхнул тусклый огонь.
— Ну что же ты замолчал, доктор? Продолжай.
— Вот смотри, ты мне толком еще ничего не рассказал, но, как я понял, пропавшая кассета заключает в себе некую опасную информацию. Прежде всего надо подумать, для кого опасна эта информация, то есть у кого имеются реальные мотивы. Понимаешь?
— А ты молодец, доктор, — Ахмеджанов выбил щелчком из пачки сигарету, протянул Вадиму. Оба закурили.
— Ты верно рассуждаешь, доктор, — голос чеченца стал чуть мягче, глаза перестали сверлить Вадима, — но тот, на кого я могу думать, в ту комнату не заходил.
— Откуда ты знаешь?
— Он постоянно был со мной. Я его все время видел.
— Прямо так ты все помнишь! Ты ведь почти полтора месяца на анальгетиках сидел, от них голова мутная.
— А зачем ты мне эти анальгетики назначаешь? Чтобы я ничего не помнил?
— Ох, Аслан, если б я тебе их и не назначал, фельдшер бы сам тебя колол, без моих назначений. Иначе ты бы от боли на все село зубами скрипел, в городе услышали бы. И спать бы не мог. Ты и так плохо спишь, поэтому нервный такой, я тебе еще и реланиум назначу. Ты пойми, ты перенес тяжелейшую операцию, времени прошло не так много. Тебе нельзя сейчас нервничать и перенапрягаться. Вместо того, чтобы допрашивать слабоумных и стрелять перепивших, отдохнул бы лучше. Обидно даже, я тебя по кускам собирал, а ты себя гробишь.
— Ладно, доктор. Поговорили. Езжай к своей худой девочке Маше. Скажи ей, чтобы больше не залезала в товарняки.
— Шов-то чешется? — спросил Вадим, обернувшись у порога.
— Чешется, зараза, — признался чеченец.
— Терпи. Когда заживает, всегда чешется. Ногти стриги чаще. Грязь у тебя под ногтями. Ночью во сне начнешь чесать, занесешь инфекцию. Не будешь ногти стричь, скажу фельдшеру, чтоб бинтовал тебя на ночь.
