Эллери по-прежнему молчал.
— Должно быть, на это есть серьезная причина. — Ван Хорн вдруг легко вскочил с кресла, и его крупное тело тут же обрело равновесие, минуту он стоял так, заложив руки за спину и всматриваясь во тьму. — Очень серьезная причина, — повторил он.
Эллери не сдвинулся с места.
И вдруг мощные плечи Дидриха ссутулились, а руки затряслись в судорогах. Это было похоже на предсмертную агонию. Если бы сейчас Ван Хорн умер, то вскрытие показало бы, что смерть наступила от сомнений. Он ничего не знает и подозревает все, что угодно. Все, кроме правды. Для такого человека, как Дидрих Ван Хорн, это равнозначно смерти.
Потом он повернулся и Эллери увидел: если в нем что-то и умерло, то Дидрих, как анатом, уже проанализировал отмершие ткани и отбросил их.
— Я не дожил бы до моих лет, — заявил он с мрачной усмешкой, — если бы не научился держать удар. Вы знаете, но мне не скажете, мистер Квин, ну и довольно. Оставим этот разговор.
Эллери смог ответить ему лишь одним словом:
— Спасибо.
Они еще несколько минут побеседовали о Райтсвилле, но их диалог не клеился. При первой же возможности Эллери встал, и они пожелали друг другу спокойной ночи.
Однако у двери Эллери внезапно остановился:
— Мистер Ван Хорн!
Дидрих удивленно взглянул на него.
— Чуть было снова не забыл. Не объясните ли вы мне, — обратился к нему Эллери, — кто эта очень старая женщина, которую я видел в саду и на лестнице, когда она поднималась в темную спальню.
— Вы подразумеваете…
— Но только не говорите мне, будто вы о ней никогда не слышали, — твердым голосом предупредил его Эллери. — Ночью я уже пережил этот ужас и не хочу его повторения.
— Милый мой, как печально, что никто не сказал вам об этом!
— Нет, и я чуть с ума не сошел.
Дидрих расхохотался. Он долго смеялся и наконец вытер глаза, потрепал Эллери по руке и предложил ему:
— Останьтесь, мы посидим еще немного и выпьем бренди. Это моя мать.
Как выяснилось, никакой тайны здесь не было. Христина Ван Хорн приближалась к своему столетнему юбилею, или, вернее, столетний юбилей приближался к ней, поскольку она не имела представления о времени и осознавала себя такой, какой была сорок лет назад. А последние сорок лет это оторванное от жизни древнее существо блуждало по бесплодным пустыням своего рассудка.
— Полагаю, что никто не упоминал о ней по очень простой причине, — признался Дидрих, когда они выпили бренди. — Она не живет с нами в обычном смысле этого слова, а существует в другом мире, мире моего отца. После его смерти мама стала странно себя вести, а мы с Уолфертом тогда были еще мальчишками. Нет, она нами не занималась, скорее, мы с каждым годом все больше и больше заботились о ней. Она родилась в очень строгой и набожной кальвинистской голландской семье, а когда вышла замуж за отца, то угодила просто в адский огонь, а после смерти отца приняла его в себя… — Дидрих осекся, — это неистовое благочестие своего рода дань его памяти. А что касается здоровья… О! Мама в этом смысле великолепный образец, врачи восхищаются ее жизнестойкостью. Она ведет абсолютно независимую жизнь. Не желает с нами смешиваться, не желает даже есть с нами за одним столом. Половину суток она не зажигает свет, и это ее не беспокоит. Она знает Библию почти наизусть.
Дидрих изумился, услышав, что Эллери видел его мать в саду.
— Она целыми месяцами не выходит из комнаты. И отлично может себя обслуживать. Да что там, она настаивает, чтобы ей никто не помогал, и это, по-моему, комично. Она ненавидит Лауру и Эйлин, — Дидрих хмыкнул, — и не пускает их к себе в комнату. Они оставляют у ее двери поднос с едой, свежее белье и так далее. Вам надо побывать в этой комнате и посмотреть самому, мистер Квин. Она содержит ее прямо-таки в стерильной чистоте. Вы смогли бы там есть на полу.
— Я бы очень хотел с нею познакомиться, мистер Ван Хорн.
— Неужели? — обрадовался Дидрих — Что же, пойдем.
— В такой час?
— Мама — ночная птица, настоящая сова. Бодрствует ночью и отсыпается днем. Потрясающая женщина. Я уже говорил вам, что время для нее ничего не значит.
На лестнице Дидрих поинтересовался:
— А вы успели ее разглядеть?
— Нет.
— Что же, тогда запаситесь терпением и не удивляйтесь тому, что обнаружите. Мама ушла из нашего мира в день, когда умер папа. С тех пор для нее все остановилось и она «застыла» где-то в начале века, тогда как мир полностью изменился и продолжает меняться.
— Простите меня, но, кажется, она готовый персонаж для романа.
— Она никогда не ездила в автомобиле, не видела ни одного кинофильма, не притрагивалась к телефону и отрицает существование самолетов. Радио она считает колдовством. Я часто думаю, что мама верит, будто она обитает в Чистилище и там главенствует сам Дьявол.
— А что бы она сказала о телевидении?
— Об этом мне даже страшно подумать!
Они застали старуху в ее комнате. На коленях у нее лежала закрытая Библия.
Прабабушка волынщика — вот первая мысль, пришедшая в голову Эллери. Ее лицо было мумифицированной, морщинистой копией лица Дидриха, со все еще крепким, выступающим вперед подбородком, гордыми, высокими скулами и туго натянутой на них бледно-пергаментной кожей. А глаза, как и у старшего сына, выражали суть ее характера. Должно быть, некогда они были поразительно красивы. Она была в черном бомбазиновом платье, а ее голову — как догадался Эллери, совершенно лысую — покрывала черная шаль. Руки Христины Ван Хорн жили своей слабой, но независимой жизнью, а толстые, жесткие пальцы с синими узлами вен легко и постоянно двигались над Библией у нее на коленях. На столе стоял поднос с ужином, к которому она почти не прикасалась.
У Эллери появилось ощущение, будто он попал в другой дом, в другой мир и в давно минувшее время. Ничто не связывало комнату с особняком, и, окинув взглядом грубую самодельную мебель, пожелтевшие за долгие годы бумажные обои и связанные крючком выцветшие коврики на полу, любой назвал бы ее обстановку бедной и старой. Здесь отсутствовали какие-либо украшения. Камин был сложен из почерневших кирпичей, и над ним располагалась тоже самодельная каминная полка. Голландский буфет с раскрошившейся и стертой инкрустацией из дельфтского фаянса как-то неуместно стоял за широкой и шаткой кроватью.
Нет, никакой красоты здесь не обнаруживалось.
— В такой комнате умер мой отец, — пояснил Дидрих. — Я просто перевез сюда всю мебель, когда выстроил этот дом. В иной атмосфере мама не смогла бы прижиться… Мама!
Похоже, что их приход доставил удовольствие древней старухе. Она внимательно посмотрела на сына, потом на Эллери, и ее плотно сжатые губы разомкнулись в улыбке.
Но Эллери вскоре понял, что ее радость — это радость приверженца строгой дисциплины.
— Ты опять опоздал, Дидрих. — Она говорила на редкость сильным и звучным для ее возраста голосом, но в нем улавливались какие-то вибрации, вроде радиосигналов, то стихающие, то опять отчетливые. — Помни, что говорил твой отец. Мойся, содержи себя в чистоте. Дай мне твои руки.
Дидрих покорно протянул старой даме свои огромные лапы, и она крепко сжала их и повернула ладонями вверх. Во время осмотра она, кажется, с удовольствием отметила массивность рук, которые держала в своих клешнях, потому что выражение ее лица смягчилось. Она снова взглянула на Дидриха и сказала:
— Теперь уже скоро, сын мой. Теперь уже скоро.
— Что скоро, мама?
— Ты станешь мужчиной! — выпалила она и захихикала над своей шуткой. А после внезапно кольнула глазами Эллери. — Он редко навещает меня, Дидрих. И девушка тоже ко мне не заходит.
— Она думает, что вы — Говард, — прошептал Ван Хорн. — И очевидно, не в силах запомнить, что Салли — моя жена. Она часто называет ее женой Говарда. Мама, к тебе пришел не Говард. Этот господин — наш друг.
— Не Говард? — Новость явно огорчила ее. — Друг? — Она продолжала указывать пальцем на Эллери, словно ставила вопросительный знак. Но вдруг откинулась в кресле-качалке и принялась энергично раскачиваться взад-вперед.
— Что с тобой, мама? — спросил Дидрих.
Она не удостоила его ответом.
— Друг, — повторил Дидрих. — Его зовут…
— Даже! — воскликнула его мать, и Эллери вздрогнул от ее гневного взгляда. — Даже друг мой, человек мира моего, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту!
Он без особой уверенности узнал Сороковой псалом. Она приняла его за Говарда, а слово «друг» вернуло ее блуждающий разум назад и, как решил Эллери, к удивительно уместной цитате.
Старуха перестала раскачиваться и, с нескрываемой ядовитой злобой воскликнув: «Иуда!», опять задвигалась в кресле.
— Похоже, что вы ей не понравились, — робко заметил Ван Хорн.
