— По сравнению с одной — все остальные проблемы мелочь.
— Ну и в чем беда?
— В твоем отце.
— Не понимаю. Он что преследует тебя только за то, что мы были вместе в Париже?
— Нет-нет. Об этом между нами даже разговора никогда не было. В этом отношении твой папаша тактичен до безобразия. Другое дело, что он и его приверженцы лоббируют принятие закона о приватизации водообъектов. А без одобрения закона вся моя предвыборная компания ничего не стоит. Как говориться, только попусту тратим деньги.
— Но я в этом ничего не понимаю.
— А что тут понимать? Хоттабыч меня, видимо, тихо ненавидит, поэтому и избрал такой способ мести. Другого объяснения я не вижу.
— Но причем здесь мой отец, если вы принимаете законы не по указке спикера, как мне известно, а большинством голосов?
Пантов заставил себя деланно рассмеяться:
— Наивная, моя дорогуша! Да будет тебе известно, что абсолютное большинство депутатов готовы поддержать закон, но боятся испортить отношения с твоим отцом. Голос Хоттабыча — это уже половина голосов в парламенте.
— Ничем не могу тебе помочь. Я никогда не вмешивалась в его дела.
— Я тебя прекрасно понимаю, — ответил он с печалью в голосе, — Ну, нежно целую тебя…
— Когда мы увидимся, Миша? — поторопилась она задать вопрос.
— Завтра у меня весь день расписан по минутам.
— Но мы могли бы провести с тобой ночь. — Снова намекнула она на своей переезд.
— Какая ночь, зайчик? У меня голова идет кругом. Я тебе позвоню.
Раздались короткие гудки. Она положила трубку на аппарат и задумалась: неужели Пантов дал понять, что от её разговора с отцом зависит их дальнейшая судьба? «Да нет — быть не может!» — тут же отвергла она все свои сомнения. Наверное, ему и в самом деле нужна помощь. И о своих проблемах он рассказал, только для того, чтобы она хоть немного посочувствовала ему. Ей даже стало приятно, что Пантов поплакался и доверился ей, чего никогда не делал Агейко. Разве она не видела портреты депутата, развешанные по всему городу? Разве не о его предвыборной программе каждый день сообщается по телевидению? Разве не он, Пантов, не вылезает из командировок? Он известное лицо в городе, но, как это ни странно, такой же, как все смертные, человек из костей и мяса. Ему не хватает времени — он, действительно, слишком замотался между всяческими мероприятиями.
И ей вдруг пришла в голову неожиданная, но дикая идея. Да, она обязательно поговорит с отцом, а заодно узнает, насколько он дорожит дочерью и любит ли ее…
Распоясавшийся Филька, забравшись деду на колени, орудовал расческой, предпринимая очередную попытку привести волосы спикера в надлежащий для панка вид. Хоттабыч улыбался, но терпел.
Эдита вошла в кухню, когда мокрая шевелюра отца, усилиями Фильки-парикмахера, все-таки была установлена в гребень. Она улыбнулась, стараясь придать своему лицу доброжелательное выражение.
— Вы уже завтракали?
Дед и Филька одновременно отрицательно замотали головами.
— Гренок с яйцом поджарить? — спросила Эдита, зная, что и тот и другой считали это нехитрое блюдо лучшим лакомством.
Оба в знак согласия закивали головами.
Они вместе позавтракали, изредка перекидываясь словами о погоде. И когда Филька, разлохматив дедовы волосы, помчался смотреть утренний мультфильм, Эдита поняла, что лучшего времени для разговора может не представиться.
— Отец, я выхожу замуж.
Он надел очки и развернул газету. Только после минутной паузы, как бы между прочим поинтересовался:
— И за кого же, если не секрет?
— Та сам знаешь.
— Я бы не советовал тебе этого делать. Но ты взрослая, самостоятельная женщина…
— У меня будет ребенок, папа.
Хоттабыч отбросил газету и посмотрел на дочь поверх очков:
— Ты в этом уверена?
Эдита изобразила на своем лице грустную улыбку:
— Ты ведь сам только что заметил, что я уже не девочка, а взрослая женщина. Какие могут быть шутки?
— И от этого никак нельзя избавиться? — тут же спросил Хоттабыч.
— От тебя ли я это слышу, папа?
— Извини, но я не хочу, чтобы мой очередной внук или внучка носили фамилию Пантова.
— И только поэтому ты мстишь ему? — набравшись смелости, выдохнула Эдита.
— О какой мести ты говоришь? — спикер сморщил лоб и внимательно посмотрел в глаза дочери, — Я вообще с ним теперь не поддерживаю никаких отношений. Мы перестали даже встречаться!
— Не только в этом заключается твоя месть…
— Ну-ка, ну-ка, — с подогреваемым интересом, склонил голову на бок Хоттабыч, — Где же я ему ещё перешел дорогу?
— Ты делаешь все, чтобы закон о приватизации водообъектов, разработанный его фракцией, не был принят.
Хоттабыч рывком встал и засунул руки в карманы.
— И что же вы хотите, мадам?
Хоттабыч всегда переходил с дочерью на «вы», когда сердился. Но в этот раз, как успела заметить Эдита, старик даже не сердился. Он был разгневан! Но она тоже решила не отступать и не прерывать начатого разговора. В конце концов, когда-то все надо разложить по полочкам. Она с вызовом посмотрела на отца.
— Чего я хочу? Только справедливости.
— И в чем же, позвольте узнать, заключается, ваша справедливость? — задал он вопрос и сам же на него ответил, — В том, что этот проходимец сначала охмурил мою дочь, затем свозил в Париж только для того, чтобы добиться влияния на спикера? Я ведь предупреждал тебя, что этим все и закончится.
— Прекрати, папа! Да будет тебе известно, что твоя легкомысленная дочь сама повисла у него на шее…
— … И поступила глупо и опрометчиво, — закончил он за нее. — По твоему жениху и его благотворителям давно плачет решетка. И если бы не был он защищен депутатской неприкосновенностью, давно бы отбывал свой срок в местах не столь отдаленных.
— Ты говоришь это только из-за ненависти к нему!
— Я это говорю, основываясь на достоверных фактах! — он сжал губы и постарался успокоиться, — Хорошо, если у нас с тобой пошла такая беседа, я постараюсь тебе кое-что объяснить.
— Надеюсь, ты будешь объективным и непредвзятым.
Хоттабыч пропустил последние слова дочери мимо ушей.
— Закон о приватизации нужен вовсе не твоему Пантову, а местным олигархам, которые дают деньги на его избирательную компанию и поддерживают предпринимательскую фракцию в думе. А в думу на новый срок Михаилу Петровичу ох, как нужно попасть! Потому что уголовных грешков за ним — великое множество. Сутенерство, контрабанда, подтасовка избирательных бюллетеней…
— Я не верю ни одному твоему слову. Впрочем, — после недолгой паузы, тяжело вздохнула она, — это не твои слова. Это слова Агейко!
— Ты слепа, дочь! — развел руки спикер, — Делай, как знаешь. Только не забывай, что у тебя ещё есть Филька.
Он вышел из кухни. Эдита, закрыв лицо ладонями, громко разрыдалась. Она не понимала, кто её обманывает — отец или Пантов. Но то, что ей кто-то лжет, она догадывалась.
«Я ведь тебя, сука, все равно бы нашел. Даже если бы ты удрал не во французский легион, а в какой-нибудь африканский» — вспомнил Бобан слова боевого товарища, когда Евнух открыл дверцу его машины. Что мог ему ответить Борис Бобин? Что, завербовавшись, искал смерти? Он лишь положил руки на руль и опустил на них голову.
… На утро он понял — умирает. Ему становилось все хуже и хуже. Но заставляя себя не обращать внимания на боль, он даже обрадовался тому, что все мучения вот-вот останутся позади. Он надолго терял сознание и приходил в себя минут на десять. Пытался приподнять голову и оглядеться, но снова проваливался в темноту. Последнее, что он запомнил — два человека взяли его за ноги, стащили на носилки и бросили в машину. А в сознание он пришел только через трое суток и увидел не закопченные своды полевой палатки, а возмутительно белый потолок.
— Мы тебя все же выцарапали у той, что с косой, — улыбнулся ему сержант, командир подразделения, — Теперь выздоравливай — и в строй.
Но когда он окончательно оклемался и приехал в расположение батальона, его вызвали в штаб и спросили: «Хотите продолжить службу?» «Нет, наслужился. Спасибо за все». Ему безропотно отдали вещи, паспорт и триста сорок долларов, которые набежали, пока он валялся на госпитальной койке.
Он вышел за ворота части и задумался: каким путем возвращаться в Россию? И возвращаться ли? Решил заглянуть в Польшу. Может быть там найдется, какая-нибудь работенка? Он был согласен подработать даже вышибалой в каком-нибудь кабачке, или слесарем в автомастерской.
До Праги он ехал зайцем. Пару раз его ссаживали с электропоездов, но он залезал обратно. От чешской столицы до Варшавы тоже добирался на перекладных: прятался от проводников, умолял, уговаривал, но доехал. То ли его вид вызывал жалость, то ли среди чехов остались ещё добрые люди, забывшие об оккупации советскими войсками их страны, но в одно прекрасное утро Борис Бобин оказался в Варшаве. Но не повезло — угодил в лапы полицейских. У него до сих пор не было зарубежного паспорта.
