Конечно, я не заикался ни о тайне Клауса, ни о Мессинах, ни о терзающих меня сомнениях. О многом еще надо рассказать: пансион, смелость Клауса, его бунт против установленного порядка, скандал с журналом, его эскапады, молчание, его путешествия. Воспоминания набегали волнами и широко растекались в священной тишине оцепеневшей площадки. В заключение Уисклос заявил перед камерой, что жизнь Клауса следовало бы описать в романе, и посоветовал мне сделать это. Я обещал подумать. Уисклос так и не спросил меня о моем будущем романе, хотя Ребекка столько говорила ему о нем. Он, должно быть, забыл. После передачи всем приглашенным предложили шампанское. Собравшиеся поздравляли меня.
В четверг я пожинал плоды участия в передаче Уисклоса. Ребекка оказалась права. Книготорговцы обрывали телефоны издательства Мессина. Моя книга раскручивалась. Тысячу экземпляров можно будет продать за один день, не говоря уж о шести месяцах. Ребекка названивала мне весь день, передавая добрые вести. Звонил и Лефур.
— Прекрасная презентация. Славная будет работа. Но скажи, нельзя ли использовать сюжет, о котором ты говорил? Смерть интеллектуала — это ли не повод написать о жизни Клауса? Никто не сделает этого лучше тебя. Ты должен воплотить свои идеи. Но не будем говорить об этом, пиши тайно. Чем больше загадок, тем больше шума вызовет книга. Ты сделаешь нам прекрасный подарок, написав о том, кто же такой был Клаус.
Не успел он повесить трубку, как позвонил Гайар. Мы должны пообедать вместе, чтобы обсудить проект. Я отклонил предложение.
— Может, позже, когда вы закончите роман, о котором говорили у Сциллы?
Я промолчал. Он холодно попрощался и повесил трубку.
Пришла очередь господина Хентца. Он видел меня по телевизору. Ребекка предупредила его. Он благодарил меня за то, что узнал много нового о Клаусе. «Наш сын был скрытен, и вы, конечно, знали его лучше, чем мы». Я не посмел возразить ему. В тот же вечер объявилась Мари, красотка «газированного Перье». Она меня тоже видела.
— Значит, вы сказали правду? — взволнованно проговорила Мари. — Вы действительно писатель. Что вы сейчас пишете?
Мне хотелось быть искренним. Мари была так настойчива. Надо довериться девушке.
— У меня есть замысел романа, который… — И тут же пожалел: как и другим, я едва не соврал и ей. Но она перебила меня:
— Я предпочитаю ничего не знать. Позвоните, когда сможете.
Догадывалась ли она, что у меня уже нет номера ее телефона?
Только Мессин не позвонил мне. С ним бы я был, без сомнения, откровенен. Странное чувство подсказывало мне, что он позвонит, но Мессин игнорировал меня. Ни слова, ни знака. Он не поздравил меня с выступлением у Уисклоса, не сказал: «Подведем счет, объясните, что было с нами в понедельник у Сциллы?» Я бы задал ему вопрос и выслушал бы его. В обмен на признания Мессина я пообещал бы сохранить его тайну. На это у меня хватило бы смелости. Но ждал я напрасно: он не позвонил.
Ночью в пятницу я заново пересмотрел свои вопросы. К рассвету созрело решение: свою незавершенную историю я вложу в обложку песочного цвета и спрячу ее у Сциллы среди книг — для того, чтобы однажды она попала в ваши руки. День настал, дело сделано.
Я представляю вас смелым и любознательным. Эти качества необходимы, чтобы взять книгу или манускрипт у Сциллы. Именно поэтому я доверяю вам свою рукопись. Смелость и любознательность надо объединить, чтобы сделать то, на что я не отважился. Успокойтесь. Никакой крови, никакого насилия. Речь идет только о том, разглашать тайну Мессина или нет? Решать предстоит вам.
Перед тем как вы погрузитесь в чтение, позвольте мне объяснить, почему сам Клаус не ответил на этот вопрос. Он много сделал, чтобы возбудить мое любопытство, но так и не сказал, какую цель преследовал. Вот почему я промолчал у Сциллы. Я долго размышлял над этим. Отношения, связывавшие нас, позволили мне высказать следующее предположение.
В недобрый час обнаружив тайну Мессина, Клаус тотчас пожелал публично осудить преступную трусость старика. Резонанс был бы громким, и это походило бы на борьбу титанов, как заявлял у Сциллы Клаус. Все увидели бы лживого издателя, выдававшего себя за гуманиста. Но прокурор должен быть беспристрастным, а Клаус таким не был.
Страдания его семьи, потеря близкого человека, страшная судьба которого напоминала участь Симона, не позволяли Клаусу отнестись беспристрастно к поступку Марселя Мессина. Вот почему он не стал писать роман. Нечего писать, нечего искать, потому что дело носило слишком личный характер. Порядочность заставила Клауса уважить последнюю волю старика, терзавшегося от угрызений совести. Марсель Мессин написал об этом. Он соглашался предстать перед судом, но требовал судью независимого, не связанного с ним лично. Дальнейшие поступки Клауса обусловлены этическими соображениями. Чувствуя, что не сможет сам заняться этим, он поручил это мне. По ошибке, по дружбе или потому, что считал меня трусом.
Вот этим все и объяснялось: следы, которые Клаус постепенно указывал мне; идея написать роман; интрига вокруг его смерти; тайна между автором и издателем; наконец, отправленная мне книга Мессина. Разве он не оставил на автоответчике обещание раскрыть тайну, если я сам не справлюсь? Как настоящий учитель, Клаус постепенно готовил меня к тому, что суд должен свершиться. Он хотел, чтобы я сам решил вопрос: предать тайну огласке или нет.
Я не помню случая, чтобы Клаус так интересовался моим мнением. По характеру мы дополняли друг друга, и это стало основой взаимного все возрастающего доверия. Он спешил жить, а я убеждал, что нужно ценить жизнь. Клаус вспахивал свое поле и шел только вперед, но я знал что в один прекрасный день он обернется именно ко мне и спросит: «Матиас, что ты скажешь об этом?» Сколько раз я слышал этот вопрос?
Встреча с его родителями подтвердила мою догадку. Если бы Клаус заговорил, его обвинили бы в том, что он преследует призраков, в мстительности.
Таким образом, дело обернулось бы против него. Судьба матери Клауса, история его близких могли спровоцировать усиление антисемитизма. Клаус был человеком, видавшим виды, но это сломило бы его. Он отказался писать сам и решил действовать под прикрытием.
Его любовь к тайнам довершила остальное. Подыскивая прикрытие, он наткнулся на историю Мессина и вовлек в дело меня. Должен ли я чувствовать себя марионеткой? Нет, потому что Клаус во всем мне признался. Мы все обсудили. Мы все решили вместе.
Теперь я один и не могу судить, стоит ли оглашать поступок Марселя Мессина. Надо ли оставить этого человека в покое? Надо ли перевернуть страницу и забыть эту историю? Не знаю. Мне не хватает Клауса.
Только обладая независимостью, можно решить этот вопрос. Но этим качеством я не наделен. Я ненавижу Мессина. Я одержим мыслью, что он сыграл роль в смерти Клауса. Доказательств нет, однако сомнения гложут меня. В общем, я не могу быть судьей.
Я возвращаюсь к вам, смелому и любознательному. Нас с вами ничего не связывает. То, что вы взяли рукопись и приняли эстафету, — дело случая. Как вы с ней поступите? Если вас одолеют сомнения и вы откажетесь помочь мне, пожалуйста, верните рукопись на место. Придет кто-то другой. Но если вы такой, каким я вас представляю, ответьте: надо молчать или говорить? Этот вопрос я задаю вам, и именно вам предстоит ответить на него.
Матиас Скриб, 15 мая 1999 года
Ложь — честный прием, призванный скрывать страшную человеческую правду
Клаус Хентц. Без начала и без конца: памфлет против фанатизма Издательство Мессин
Вот мы и снова собрались вместе. Мой обед у Сциллы подошел к концу, а вы закончили читать рукопись Матиаса Скриба. Я обещал, что мы встретимся, когда будем к этому готовы, и я расскажу то, что узнал о моем приглашенном. Я объясню, кто и почему убил Клауса Хентца, — слово банкира. Я скажу правду, хотя нелегко доверить тайну тому, кто не знает всего.
К счастью, у нас есть общая точка отсчета: мы прочли одну и ту же историю, написанную Матиасом Скрибом. Эта связующая нить между нами — самая прочная. В дальнейшем наши различия, бьюсь об заклад, только помогут нам сблизиться. Вы — блондин, брюнет, седой? Мужчина или женщина? Строги или снисходительны? Умеете прощать? Вскоре вам предстоит решить, заслуживает ли приговора виновный, которого я нашел. Способны ли вы, если надо, осудить? Я так мало знаю вас, вы смущены моим прямым вопросом, но мне приходится настаивать. Осудить или простить — это и есть суд. Вы умеете судить?
Оставим, однако, дебаты. Я не философ, а банкир. Моей целью, профессиональной, дружеской (может быть), было расшевелить вас. Теперь слишком поздно отступать. Обратимся к сути тайны.
