Кто вообще имеет право влиять на мою жизнь? Я ненавижу тупые понятия «право», «зависимость», «надо», «должен», потому что ненавижу бессмысленную неопределенность! Я не хочу жить по правилам, по которым живет большинство. Не хочу плевать на собственную жизнь! Но еще — не хочу и бороться за нее. Потому что изначально я пришел в этот мир не как человек борьбы. Я не умею бороться. Чем лезть в драку, я предпочитаю отойти в сторону. Мне противны лоснящиеся морды тех, кто считает, что много знают о жизни и за свое готовы перегрызть глотку. Эти пять букв — «жизнь» — напоминают мне истерзанную ветошку, разрываемую всеми кому не лень, чтобы лоскутьями оправдать собственное ничтожество или свои ошибки. Как вообще можно что-то знать, если твое неприглядное украшение — башка — забито всем, чем угодно, кроме истины, и ты не хочешь ничего знать, понимать, видеть! Наверное, ты думаешь, что я болен манией величия или что я знаю истину. Ни то, ни другое. Я хочу только догадаться, интуитивно приблизиться к ней…
Как можно вдолбить понятие света брошенным в темноту? Тот, кто утверждает господство света во тьме, — тот мерзавец… Быть таким я не хочу… Если толпу бросают в хлев, разве получается что-то иное, кроме свиней? И разве на помойке растет трава? В навозе иногда растут только цветы. Бывает, очень красивые… Видишь, выходит замкнутый круг. Это — конвейер, по краям которого стоят уже сошедшие с него и бешено смеются над теми, кто приближается к ним, ржут с пеной у рта, чтобы потесниться чуть позже и дать место новоприбывшим. Каждый с рождения обречен пройти этот конвейер. И выходит замкнутый круг — направление истины вдоль окружности. А я не хочу быть еще одним звеном в этой цепи. И не буду — ты меня понимаешь?! И еще, я пришел к выводу, что отсутствие сопротивления — самое лучшее из всех сопротивлений. Может, я и не стану великим художником (потому что я недостаточно талантлив, я и сам знаю, и еще потому, что не хочу за это платить), я просто хочу жить спокойно. Делать только то, что хочу. Например, найти близкого человека, который мог бы решить за меня все проблемы. А я буду делать только то, что хочу, не считаясь ни с кем.
Огненные блики сквозь щели в печке отражались на стенах. Мне стало трудно дышать — от одного вида Андрея, а не от смысла произносимых им слов. Я ничего не слышала и не видела. Я не хотела ничего понимать. Он был рядом — и это стало для меня главным. Все же остальное… Тогда я думала: как мало значат в этом мире какие-то слова.
Я вгляделась в него пристальней и поняла, что должна показать, как много значит для меня его откровенность. Я сказала:
— Хочешь я стану решением всех твоих проблем?
Он засмеялся — один звук его голоса значит для меня больше всех объятий и поцелуев…
— Конечно, хочу!
Огненные чертики заплясали в его глазах, и таким же серьезным тоном, как говорил раньше, он произнес:
— Я тебя хочу!
Суд назначили на 15 сентября. Сообщение об этом появилось во всех газетах.
Что должен испытывать нормальный человек при виде тюрьмы? Страх? Интерес? Жгучее любопытство? Радость, что его там нет? Я не чувствовала ничего потому, что уже не была нормальным человеком. Когда плотная металлическая дверь пропускного пункта захлопнулась за мной, я ощутила только тягучую, нудную боль, словно от незажившего ожога. Я вступила на каменные плиты двора. Сторожевая вышка была сходна по цвету с колючей проволокой забора на фоне ясного утреннего неба. И, насмехаясь надо мной, над моей жизнью, над всем проклятым и потерянным миром, в этот теплый осенний день ярко светило солнце. И солнечный свет блестел в решетчатом окне.
Когда я ступила на каменные плиты двора следственного изолятора, я слышала стук своих каблуков и скрежет двери, захлопнувшейся за мной. Наваждение, бред — я смотрела на серость каменных плит, на вышку, на здание с решетками на окнах, к которому шла в сопровождении двоих тюремных конвоиров и тусклой тюремной фигуры в штатском, и чувствовала себя на экскурсии. Я не понимала, где нахожусь, куда иду, что могу там увидеть. Или это было лишь отупение, восстановление нервных клеток после изматывающей душу боли?
Накануне вечером позвонил Ивицын.
— Завтра, 12 сентября, вам разрешено свидание с мужем в СИЗО № 1 с 10 до 11 утра.
Потом позвонил Роберт, сказал, что все знает, потому как свидание это он сам устроил, значит, с меня причитается, и еще он меня подвезет, в полдесятого будет ждать на машине у моего дома. Роберта внутрь тюрьмы не впустили, только меня одну.
Накануне я проплакала всю ночь. Не ложась спать, я ходила по комнатам, чтобы прикасаться к вещам, к которым когда-то прикасался Андрей, чтобы вызвать его образ — до рези в глазах. Ходила по комнатам и плакала. Я не люблю слез. Неизвестность еще хуже горя. Что я могла увидеть в лице Андрея в стенах тюрьмы? Что будут значить несколько слов, которые мы успеем сказать друг другу?
Последний раз я видела Андрея больше месяца назад. Где-то в глубине души еще жила я, веселая, молодая, красивая. Словно маска античного лицедея: с одной стороны лицо плачет, с другой — смеется. Я, одинокая, измученная, заранее надела траур. Я носила траур по человеку, которого еще не успели убить. По человеку, одной ногой стоящему в могиле. Эту боль я не могла разделить ни с кем. С самого начала следствия я не видела Андрея. Его увезли еще до того, как мне удалось понять всю сущность кошмара… Я слышала версии преступлений из уст прокуратуры и милиции, уголовного розыска и собственной сестры, семьи моей и семейства Андрея, бывших коллег по работе, телевидения, радио, газет, толпы — миллиарды обезличенных голосов, заглушающих друг друга. Я не слышала только одного голоса и одной версии — Андрея. Я даже не знала — господи, как я могла это знать! — что думает он по поводу того, в чем его обвиняют. Мне приходилось умножать собственную боль во сто крат, и получалась только сотая часть кошмара, в котором находился Андрей. Я была много наслышана об ужасах, творящихся в тюрьме, и я боялась, во что там могли превратить Андрея… Он никогда не был сильным человеком. Мой муж всегда был слабым.
А в начале июля мы с Андреем даже не любили друг друга… Если бы можно было что-то вернуть назад… Андрей был героем трагедии, главным действующим лицом, заранее отошедшим на второй план. Он ни на секунду не исчезал из моих мыслей — я думала о нем постоянно. Он все время был рядом — и я любила его таким. Время прошло. Завтра мне предстояло увидеть Андрея в предпоследний раз в моей жизни. Я проплакала всю ночь напролет. А утром, промыв красные, воспаленные глаза водой, я заколола волосы и вышла из дома.
— Вы прекрасно выглядите сегодня, — сказал Роберт.
Я оставила его слова без ответа.
На пропускном пункте СИЗО меня встречала мрачная тюремная личность в потертом костюмчике, со смазанным личиком и тусклыми глазками — типичный канцелярский слизняк. Все-таки я оставалась высокой особой, и, очевидно, сохраняя уважение к моей бывшей звездности, даже свидание в тюрьме с мужем мне устроили как-то особо. Серая личность, прихватив двух конвоиров (очевидно, чтоб я не убежала), провела меня внутрь тюрьмы. Мы прошли двор, вымощенный гулким камнем (во дворе, кроме нескольких часовых, никого не было), потом меня провели в четырехэтажное серое здание с решетчатыми окнами, расположенное в глубине двора. Железная дверь отворилась со скрипом, выматывающим мои больные нервы, и мы стали подниматься по лестнице. На каждом пролете была масса дверей, и на всех — запоры (наверное, весом в тонну), каждая железяка издавала скрип, словно в фильмах ужасов. До сих пор при слове «тюрьма» в памяти моей возникают лишь колоссальные железные запоры. Железо, скрип, глухой стон несмазанных дверей (неужели эта тюрьма была такой старой?) — и ничего больше. Наконец мы вошли в светлый коридор с обычными дверями (в пролетах лестниц я видела двери камер). Очевидно, этим коридором начиналась административная часть, располагавшаяся на последнем этаже. Меня завели в одну из комнат в самом конце коридора. Решетка на окне пропускала слабый свет. Стены были темными (серыми, по-моему). Посередине — стол с двумя стульями, стоящими друг против друга. На дверях — всевозможные засовы, замки. На потолке — не зажженная люминесцентная лампа. Кроме стола и стульев, в комнате ничего не было.
— Подождите здесь, — сказала серая личность, — сейчас его приведут. Но должен вас предупредить, чтов вашем распоряжении только полчаса. Так распорядилось начальство.
И вышел. В комнате остался один охранник, он встал у двери. Я поняла, что, кроме охраны моего супруга (это чтоб я не унесла его в сумке — глупая шутка, юмор висельницы), в его обязанности входило также дословное прослушивание нашего разговора. Я подошла к окну — в него были видны клочок неба и плиты двора. Мой страж щурился на свет. У меня пересохли губы. Чтобы не видеть физиономии охранника, вновь принялась смотреть в окно. В воздухе растворялись минуты. Я обернулась.