И вдруг на какое-то короткое мгновение улыбка снова возвращается на его лицо. Он поднимается в автобус и, не присаживаясь, небрежно бросает:
— У нас тут кой-какие неполадки с мотором. Автобус сейчас не пойдет. Компания приносит свои извинения. Попробуем найти вам другую машину сегодня же вечером. А пока всем придется выйти.
Пассажиры ворчат, встают, пытаются переубедить шофера, который лишь широко разводит руками.
Я остаюсь сидеть как громом пораженный, изнемогающий, недоумевающий. Я все еще никак не могу осознать, что сказал водитель.
Сволочи…
Все равно не получите.
Я выхожу и миную кучу заговорщиков. Хозяин забегаловки отводит взгляд.
Вы хотите меня задержать, связать, лишить возможности двигаться. Не знаю, к чему вы клоните. Но вам меня не заполучить.
Сворачиваю за угол, туда, где стоянка трех единственных такси в городе. Кто-то хватает меня сзади за руку. Я вздрагиваю, уже готовый влепить кулаком по роже любому, кто только попытается меня остановить.
— Э!.. Э!.. Да успокойтесь же, господин Польсинелли! Это я, вы меня узнаете?
Нотариус. Какого черта ему тут надо?
— Я вас уже давно повсюду разыскиваю, да все никак не могу поймать.
— Скажете тоже. Тут это всем, кому угодно, удается, кроме вас. Я очень спешу. Что вы хотели?
— Я как раз и собирался вам это сказать, но… но… это довольно щекотливый вопрос… Быть может, я и ошибаюсь, однако…
Он склоняется к самому моему уху и украдкой оглядывается.
— Я, конечно, связан профессиональной тайной, синьор… но полностью избежать утечек информации бывает невозможно… Сам я тут совершенно ни при чем, могу поклясться… Но весь город уже как-то узнал про эту оговорку…
— Какую оговорку?
— То есть как это «какую оговорку»? Да это же было первое, что я вам пытался растолковать, как только вы приехали! Суть этого пункта в том, что после вас земли полностью отходят общине.
— Не понимаю.
— Вы же знаете, каково было пожелание господина Тренгони. В том случае, если вы откажетесь от земель, их унаследует город, и то же самое в случае вашей… вашей, хм… кончины.
— Простите?
— Все это на бумаге, черным по белому… И вот теперь, когда Сант'Анджело явил нам свою милость и… снизошел, так сказать… а вы сделали миллионы на его винограднике…
Дикая головная боль начинает разрывать мне череп.
— В общем, остерегайтесь, господин Польсинелли…
Ноги меня едва держат. Я прислоняюсь к стенке.
— Подождите секундочку… погодите… Так вы утверждаете, что местные… лишь бы только поделить виноградник… будут готовы даже…
— Я ничего такого не утверждаю. Это все. И желаю удачи, синьор.
Он делает рукой короткий жест в знак прощания и удаляется.
Люди, завидев меня, переходят на противоположный тротуар.
Терраса кафе переполнена и совершенно безмолвна.
Тебя здесь слишком любят, чтобы позволить убраться отсюда, сказал вчера тот мальчишка… И все эти немые лица в окнах. Неподвижные.
Из-за угла появляется такси. Я чуть было не бросаюсь под колеса. Водитель резко тормозит.
— Ты что, очумел?! — вопит он.
Машина свободна, и я уже хочу просунуться на заднее сиденье, но он блокирует дверцу.
Издалека, из-за грузовика с арбузами, чья-то осторожная тень делает ему знак не брать меня.
— Не могу, у меня вызов…
Я больше не знаю, что делать. Я так долго не протяну. Это заговор. Я роюсь в сумке и вытаскиваю оттуда увесистую пачку банкнот. Ни малейшего понятия не имею, сколько там.
— Вот, получите все это, если вывезете меня из города.
Парень, уже собравшийся было укатить, теперь колеблется, видя такую кучу денег. Потом смотрит на группу мужчин, которая медленно к нам приближается, и бросает:
— Ладно уж, садитесь…
Едва я успеваю погрузиться, как он газует что есть мочи. Ему что-то яростно кричат вслед.
Таксист что-то кричит им в ответ, сделав соответствующий жест рукой.
Он едва не сбивает двух пешеходов, в его машину бросают всякой всячиной, но ему и горя мало, и мы мчимся прямо на Железный мост — Понто ди Ферро, — чтобы выбраться из Соры.
— Какие-то проблемы, синьор? — спрашивает водила, скаля зубы.
— У вас они теперь тоже появятся.
— У меня? Проблемы? Не знаю, что это такое. Я неаполитанец.
Его выговор это доказывает, ровно как и его повадки. Из всего свода правил уличного движения (изрядно подсокращенного к тому же) неаполитанцы твердо усвоили лишь одно, но зато золотое — ни в коем случае не останавливайся, чтобы у тебя не свинтили колеса. Такси взбирается на пригорок, и я уже могу различить вдалеке спускающиеся каскадом дома деревушки Изола Лири, через которую нам придется проехать, чтобы добраться до Фрозиноне, главного города этой провинции.
— А теперь, когда вы вырвались, куда поедем?
— Фрозиноне. На вокзал.
— За ту пачечку, что вы мне посулили, могу хоть до самого Рима подбросить, если пожелаете.
Неужто она такая большая, эта пачка? В спешке я даже сосчитать не успел, сколько там было. Такси замедляет ход.
— В чем дело?
— А вы гляньте вперед, синьор. Вы это называли проблемой?
Прямо на нас неспешно надвигаются два «кадиллака», борт к борту, им даже не хватает всей ширины дороги. Такси тормозит.
— Ээ… Эти ребята случайно не по вашу душу?
— Да.
— Porca troia!..
— Что вы хотите этим сказать?
Он останавливается, чуть не доезжая до белых чудовищ, и скрещивает руки на груди. Спокойный и ничуть не удивленный.
— Да разворачивайтесь же! Не оставайтесь здесь! Можно ведь свернуть на…
— Послушайте, синьор, оставьте денежки себе. Мне ваши проблемы ни к чему, я себе и сам найду. По сравнению с этими четырьмя ребятами вся Сора покажется пустяком. А я всего лишь неаполитанец..
Бородатый Джо показался первым. За ним, с пушкой наперевес, вылез Генри, негр. А уж вслед за третьим своим подручным выгрузился и сам Парини.
У таксиста под носом сейчас целых три пугача. Я смотрю на это как зритель. Ошарашенно. Почти рассеянно. И уже смирившись.
— Этот парень мой, — говорит Парини неаполитанцу.
— Non с'è problema… Non с'è problema! — отвечает тот.
Не дав и слова сказать, Генри с Джо хватают меня, как мешок с дерьмом, и бросают на заднее сиденье своей тачки. Парини отчаливает первым в направлении Соры. За ним — Генри. Джо держит мою голову под сиденьем, приставив дуло к виску.
Покуда я трусь лбом о кожу сиденья, они не перестают трепаться на своем маловразумительном нью-йоркском жаргоне. Пытаюсь при этом уловить хоть одно словечко, содержащее намек на участь, которую они мне уготовили. Но один из них сообщает, что ему захотелось отведать болонской колбасы, другой все удивляется, что тут тоже есть пицца, правда, не такая хорошая, как в Нью-Йорке, а третий жалуется, что эти колымаги, которые они взяли напрокат в Риме, сущее дерьмо. Впрочем, я не уверен, что все хорошо разобрал.
*
— Так ты подумал, Польсинелли?
Речная тина опять всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Я тотчас же ору: «Да!» Берег Лири совершенно пустынен. Генри и Джо, которые держали меня за волосы на поверхности реки, вытаскивают теперь на сушу.
— Двадцать пять процентов?
— Согласен.
— Ах ты согласен? Так куда ты их дел? — спрашивает Парини, не переставая жевать кусок холодной раскисшей пиццы.
— Что вы этим хотите сказать?
Он щелкает пальцами, и я опять обретаю право слегка освежиться, хотя, честно говоря, и надеялся, что сумею этого избежать. Мутная вода вливается в меня через нос и режет глаза. Я выдерживаю несколько секунд, потом начинаю дико мотать головой, чтобы он прекратил эту пытку. Я даже утонуть согласен, лишь бы избавиться от этой безжалостной руки, стиснувшей мне затылок.
— Пока я вижу только, что ты пытался удрать, не попрощавшись. Может, и это неправда? Так куда же ты их дел? — опять спрашивает он, в то время как я снова заполняю свои легкие воздухом.
— Я… у меня… нет с собой денег.
Парини бросает огрызок пиццы в воду и вытирает пальцы платком, который ему протягивают.
— Слушай, Польсинелли. Хоть я здесь и родился, но кончать тут свои дни не намерен. Зато, если у тебя есть такая охота, это можно устроить. Я не собираюсь вечно торчать среди всей этой деревенщины. От вчерашней ночевки у моих ребят такое ощущение осталось, будто они это время в хлеву провели. Так что basta. Усек?
— У меня нет… сейчас денег… подождите хоть до сбора урожая…
Он щелкает пальцами. Я ору изо всех сил. Они засовывают меня в воду вниз головой, до пояса. Мой рот наполняется водой, и тут горло не выдерживает, лопается.
Мое тело вдруг перестает сопротивляться.
Я умираю.
Меня вытаскивают на берег. Вновь оживляют оплеухой.
— Теперь это будет уже пятьдесят на пятьдесят, Польсинелли.
