Я закрыла машину и стала искать лаз. Давно я им не пользовалась, не сразу и вспомнила, в каком именно месте он находится, тем более что зелень плотно облепила забор. Но для меня было принципиально важно, чтобы никто из домашних не увидел, как я шастаю по нашей территории, и не стал проявлять любопытство, – а для этого следовало воспользоваться лазом, иначе меня могли заметить из окон дома. Так что пришлось мне набраться терпения.
Наконец я обнаружила искривленные прутья, протиснулась. За прошедшие годы конфигурация моего тела несколько изменилась, но лаз оказался достаточно широким… Ну да, тот мальчишка, который орудовал ломиком, был рослым и плотным – под себя дыру и проделывал.
Я немножко посидела в кустах, осмотрелась: все тихо, как обычно. Потом ползком – вверху ветки сплелись, через них теперь не продраться – выбралась на наш участок.
Первым делом я двинулась к «Хрустальному кораблику» – так я с детства называла оранжерею. Ее высокая стеклянная крыша, состоящая из множества граней, сверкала на солнце хрусталем, а когда эти грани открывали (в хорошую погоду), то казалось, что ветер надувает паруса и сейчас кораблик тронется и заскользит по зеленой глади.
На этом кораблике несет бессменную вахту супружеская пара, Инга и Леонид, им немного за сорок. Я с ними давно дружу, с тех пор как папа их нанял. Детей у них по каким-то причинам нет, зато они обожают цветы и посвящают себя этой страсти целиком. Ну, и еще они обожают меня. Я им что-то вроде «двоюродной» дочки.
В нашей оранжерее они выращивают цветы для дома (хотя я уверена, что ни Леночка, ни тетя Наташа не представляют, откуда у нас в доме берутся свежие букеты в вазах, обновляемые каждые три дня) и еще на продажу, для себя. Кроме того, в теплое время года они занимаются всеми клумбами вокруг дома.
У папы с ними своеобразный договор. Он им за садоводство-цветоводство не платит – зато они живут в домике на нашем участке бесплатно, и оранжерея им отдана практически в безраздельное пользование со всем ее оборудованием, с автоматическим поливом и подсветкой, с обогревом и подкормкой. Так что они имеют бизнес, фактически оплаченный папой. Причем на участке работа сезонная и не каждый день – а в оранжерее они выращивают свой живой товар круглый год, поставляя цветы в магазины Москвы. Короче, это взаимовыгодный альянс. А мне так и вовсе с ними повезло: именно в оранжерее, во влажной, паркой атмосфере тропиков, в ярких красках и сумасшедших запахах, я пряталась от папы, когда на него обижалась или когда не хотела делать уроки. Инга с Леонидом меня никогда не выдавали.
Я подбежала к ним и чмокнула по очереди в щеки:
– Доброе утро!
– Машечка, радость наша! – загудел Леонид. – Доброе утро! Каким ветром тебя к нам занесло?
Ну да, с тех пор как я окончила школу, я почти не заглядываю к ним…
– Цветов тебе собрать? – с готовностью предложила Инга, стягивая длинные резиновые перчатки зеленого цвета.
– Нет, спасибо. Я просто зашла вас проведать… Ну и еще спросить хочу: не знаете, тут в округе есть голубятня?
– Голубятня? Хм. – Леонид задумался. – Не знаю. Не видел.
Инга отрицательно покачала кудрявой головой, украшенной веселыми рожками, – она завязывала косынку на манер пятидесятых, концами кверху, и они торчали над ее каштановыми волосами то ли как рожки, то ли как ушки. Очень мило.
Жаль, что не видели. Надеюсь, это правда. Во всяком случае, выглядели они искренними. Вряд ли послание – это их рук дело…
Я почему-то надеялась на их подсказку. Теперь придется самой объезжать окрестности. А не хотелось бы: в ближней деревне меня узнают наверняка, хотя я лет с десяти туда не наведывалась. Я выросла, деревенское «босоногое детство» меня больше не увлекало, а мои исследовательские наклонности перешли в другую плоскость. Или, правильнее сказать, в другие плоскости.
Мои бывшие друзья тоже выросли, но узнать меня им не составит труда: я мало изменилась. И начнутся расспросы, как живешь, да чем занимаешься, да как это твой папа разбился, пьяный был небось…
– А зачем тебе? – поинтересовалась Инга.
– Да надоело эсэмэски писать, хочу на голубиную почту перейти! – засмеялась я. – Ладно, все, я побежала. Я вас люблю, вы ведь знаете, да?
И я направилась в ту часть, которую папа именовал «парком». Поместье наше делилось на три смысловые части: слева, если смотреть от дома, цветники, епархия Инги с Леонидом (включая оранжерею и их домик); справа от них располагались сад и огород, откуда к нам прибывали на стол фрукты-овощи (а также варенья-соленья), – и этим заведовал Васильич, деревенский старожил и отличный садовод. У него тоже был свой домик, но он больше жил в деревне, а к нам приходил в сезон ежедневно. А за цветниками и огородами раскинулся «парк». Здесь росли, в отличие от сада с фруктовыми деревьями, дикие елки и березы – проще говоря, это был кусок первородного леса, прекрасно существовавшего тут до того, как стать нашей собственностью.
Впрочем, он и сейчас прекрасно существует. Белки так же прыгают по деревьям, зайцы так же драпают, завидев человека или лису (иногда к нам и рыжие забредают!). И там, в «парке», находится наша домашняя часовня, куда я и держала путь.
Васильича нигде не было видно, но его б я не стала спрашивать про голубятни. Он наверняка лучше Инги с Леонидом знает, есть ли они тут поблизости, но человек он малоразговорчивый, отвечает всегда односложно, смотрит исподлобья – так, что сразу пропадает охота с ним общаться. Я его с детства побаиваюсь, если честно, хотя его фруктами-ягодами всегда лакомилась охотно, не говоря уж о вареньях. Как-то я забралась в малинник, объелась ягод и перепачкала платье – слышала, что мама меня звала, но оторваться от малины не могла. Так Васильич подошел, взял меня под мышки, вытащил из малинника и, не говоря ни слова, отнес домой. Я сама себе казалась куклой, беспомощно повисшей в руках Карабаса-Барабаса… Даже сейчас вспоминать страшновато. Хотя теперь я его, конечно, не боюсь. Теперь я понимаю: существуют на свете такие необщительные люди, – это не значит, что они плохие. У них часто бывают золотые руки, а иногда и золотые сердца…
Впрочем, точно я этого не знаю.
Вскоре между деревьями мелькнула деревянная чешуйчатая крыша, как в Кижах, с небольшой чешуйчатой же луковкой на вершине. История появления часовни на нашем участке достойна кисти художника… карикатуриста. Вот как дело было: Леночка, выйдя за моего папулю, решила, что она отныне и присно попала в касту бомонда. А бомонд ходит в церкви, где усердно просит отпущения грехов. Грехов много – ведь бомондом не становятся от красоты души. Нет, в эту касту попадают благодаря большим деньгам, а большие деньги редко делаются с помощью ума и таланта (мой папа как раз счастливое исключение) – по большей части за ними стоят кровь и обман. Но подонок тоже человек, и ему хочется забыть о том, что он подонок. Естественно, подонки понесли в церкви свои нечистые деньги, получая взамен прощение господне. По крайней мере, так они думают.
Любое массовое явление создает тенденцию, а тенденция – это младшая сестра моды. Тетеньки же на моду страшно падки. И вот они уже толпятся в церкви рядом со своими грешными мужчинами. И вот они уже осуждают тех, кто не ходит. Ныне «без серпа и молота не покажешься в свете». (Это Маяковский издевнулся – помните, где про «мурло мещанина».) Все приложимо к нашему времени, лишь одежки немного изменились.
Итак, Леночка, выйдя за моего папу, решила, что попала в бомонд, и затребовала еженедельных походов в одну популярную в Москве церковь. Папе, однако, было влом таскаться в Москву каждое воскресенье: он и без того проводил в городе полную рабочую неделю и в выходные желал отдыхать на природе. Мне кажется, он отлично понимал, что Лена просто жаждет «показаться в свете», – но сделал вид, будто искренне верит в ее религиозность. И решил построить часовню прямо на нашем участке. Мол, дорогая, бог тут будет жить прямо у тебя под бочком, никуда ездить не придется для общения с ним.
Но Леночке, конечно, никакой бог не нужен – ей бомонд… Ну, понятно. А с ним облом вышел. И даже молодой симпатичный священник, которого папуля нанял, Леночку не вдохновил. Я еще тогда папу спросила: ты зачем этого манекенщика сюда привел? Хочешь, чтобы я попадьей стала? А папа мне в ответ: думаю, что твои многочисленные таланты сгодятся на нечто большее, чем стирка рясы, – и щелкнул меня по носу.
А я его в лоб… не щелкнула, разумеется, я его в лоб спросила:
– Тогда зачем ты такого красавчика нанял?
Папа только пожал плечами чуть смущенно и заявил, что не детского ума это дело и для вундеркиндов (это я, понятно) исключений не делается. И тут меня осенило.
– Что, все так запущено? Ты хочешь ее совсем сбагрить?
«Ее» – это Лену.
– Откуда такой цинизм, сударыня! – Папа дурашливо воздел руки к небу.
– Знамо, откуда: гены сработали. Ну, и воспитание, само собой, – проговорила я ангельским голоском диккенсовской сиротки. – Меня, сударь, папа воспитывал, а он у меня медик. Людей видит с изнанки, иллюзий не питает… – и я показала ему язык.
