Именно в немилость впасть своему же чувству, некстати разбуженному солнечным ударом...
И прегорькая истина будет вам уготована, и вы не сдержитесь, непременно же неблагодарно поморщитесь, и тем откроетесь перед нею, которая, возможно, еще благоговеет, дышит вами, уже живет вами... Зачем-то живет вами, насытившимся, брюзгливым, сторонящемся в глупой надежде сохранить в себе то небесное оглушающее ощущение солнечное удара...
Милая, очаровательная, - но зачем же такая навязчивая и доступная?
А она не желает и не хочет догадываться, что она явилась вам именно как Бунинский солнечный удар, совсем нежданный, и оттого втройне удивительный, неповторимый и быстротечный, как зеркальный блик хрустального ломящего зубы потаенного лесного ручья...
Всего лишь только единственный удар!
Удар, который помнится всю жизнь.
И я, прагматичный глупец, говорю вам заранее: милая сударыня, не вините меня за чувство мое скоропостижное... Мне, моему разуму горше вашего ослепленного чувственностью сердца. Разум крепче и реальнее страдает, если разлука стоит того, если он искренне судит свое слабовольное, не оправдавшее ваших будущих чаяний сердце.
Нет, мой холодный разум хранит тот миг ослепительного удара... Тот солнечный миг-затмение, укутавший в невидимость и ненужность все дела мои служебные, супружеские, родительские...
Я наговариваю на себя, или же мне померещилось затмение? Скорее всего, сновидческие фантазийные помыслы, навеянные сказочником Буниным...
Тогда же, придя в себя, я понял: я попал в настоящий капкан волчий.
Я понял, как я ошибся, - опутанный, спеленатый вашей любовью. Мое брежное супружеское сердце, оставаясь не в свободе, изведавши сладчайший миг помрачения, томилось в предощущениях новых солнечных ударов, не спрашивая меня - хозяина.
А хозяин, хоть и дурень, догадывался, что подобные удары Судьба не разбрасывает, кому попало.
Я начинал догадываться, что надобно ценить эти редчайшие презенты Судьбы, и тихо, наедине радоваться им, не роптать, не морщиться по-барски.
Я же помню барские свои холодные колени, которые вы согревали своим милым влюбленным телом, а мой безвольный предательский рот вашим, душистым, чувственным, ненасытным. А во мне в ровном супружеском аллюре гоняло мое сердце, пресыщенное вашей вседотрожностью.
Оно, каналья, пригубившее терпкое запретное зелье, давно уже не здесь, оно резвится в летней роще, в прохладной тени дерев у чьих-то оголенных женских ножек.
Увы, ножки не спрятаны в допотопный кринолин. Ножки чрезвычайно не таинственны, когда искренни лишь щиколотки тонкие, и то лишь едва-едва.
И сердце мое черствое, изменчивое не подскажет прерывистую речь: умоляю вас!
И хозяйка этих бесстрашно заголенных ножек не вздумает сказать: сумасшествие...
И сердце мое не дождется бесстрашного, безумного ответа: а, да делайте, как хотите...
И сердце, привычное в своей холодности, не смутится ее дерзкой воли, ее затмения солнечного...
* * * * * * *
Занимаюсь на кухне обычным рутинным немужским ремеслом - надраиваю тарелки, ложки, чашки, поварешки. Имею на лице меланхолическую слегка уксусную мину. Она еще более подчеркивает интеллектуальность моего времяпрепровождения.
Это мой обязательный ежевечерний ритуал, совершаю который с ритуальной же отрешенностью и покорностью, как нечто неизбежное и неизбывное, и вроде бы уже не замечаемое моим мыслительным мужским естеством.
В свое время (молодоженное), осваивая сии ритуальные манипуляции, мне чрезвычайно лестно мнилось, представлялось - как же, как же! - нежнейший, просвещенный супруг сберегает ручки с наманикюренными ноготками своей возлюбленной от такой скучнейшей и нуднейшей службы-напасти, как мытье посуды, поднакопленной за день их дружной совместной супружеской жизни.
Впрочем, не просто супружеской, но и взаимонежной, взаимо-трепещущей, потому как срок ее совсем-то еще малозначителен - и полутора годов не пролетело с той памятной мистической странно-случайной встречи на майской столичной улице, у входа, на ступеньках вполне рядовой булочной, с массой белой сдобы и ржаных кирпичей.
О, эта первая, навечно запечатленная в сердце встреча...
Холостое эгоистическое сердце, пораженное неотвратимой и нежной стрелой шалуна амура...
Зато мужественно и претерпеваю нынешнюю моечную, напрочь немужскую процедуру.
И ведь не ропщу. Не взываю к состраданию. Не лелею и надежды, как бы этак извернуться, притвориться снобом и барином.
Какое! Напротив, с еще большей тщательностью и сноровкой употребляю свои мускулатурные данные, те, что припрятаны в пальцах, в то время, как плечевой излом, пояс и таз тренированно расслаблены - ни одного лишнего, суетливого движения.
Профессиональный, только что не дипломированный посудомой! Вот что такое я теперь.
Не спеша, но, поспешая, полирую под удобно горячей струёй из хромированной душевой насадки нашу совместно нажитую и подаренную фарфоровую и фаянсовую посуду, прочий обязательный кухонный кастрюльно-сковородный инвентарь.
Полирую, слегка отчего-то понурый и внутренне слегка же пришибленный, потому что угадываю своим любящим супружеским разумением, что отныне и присно и вовеки веков я приобщен к этому немудрящему посудомоечному станку...
Я сознаю со всей своей умудренностью молодожена, обожающего свою недотрогу (для всего остального мужского алчущего мира-сонма), что прикован тяжелой, не разрываемой и совершенно же невесомой цепью к этой узаконенной каторжной эмалированной тачке...
Все-таки вырвалось жалобное, чуть ли не причитающее, - слабоваты молодоженные нервы. Или психика жидковата? Прошлое маменькино воспитание ли довлеет...
По моему же уразумению, неизжитая жалобливая нота запечатлелась в моем существе в пору, когда я числился мальчишкой сознательного вредного возраста, когда законная процедура мытья собственной запачканной тарелки превращалась в чрезвычайно трудоемкую и отвратительную.
Гнездились где-то во мне, в глубине моего деятельного мальчишеского существа дворянские, барчуковые замашки. И я не догадывался, что барчуковые, буржуинские, плохишные, но лишь искренне и честно подразумевал в своей неохоте обыкновенную дурную малоимпонирующую (всем окружающим родным) лень-матушку.
А настоящая родная матушка, в точности зная о моей не истинно рабоче-крестьянской родословной, не особенно рьяно корила меня, мальчишку, за мою идиотскую брезгливость и готовность отлынивать.
Моя матушка не портила сварливыми, едкими морщинками свое чудное молодое лицо, не делала отчаянные, трагические глаза при виде моей насупленной, страдающей на полный серьез мордахи, когда я, воинственно сопя, тащил в мойку недоеденные полезные блюда, и, продолжая со всей мужественностью сопеть, храбро включал краны, намереваясь выдраить не только свои тарелки...
Безусловно, я выглядел в эти ужасные, победные минуты чрезвычайно юмористически и одновременно же жалостно, то есть до натуральности вредно живописно.
А мое неукротимое храброе сопение вуалировало, скрывало весьма тщательно (так мне мнилось) мою недетскую обиду на несовершенство природного мира... Потому что мне всего только девять лет и семь месяцев, и ждать придется еще не меньше десяти предолгих годов, чтобы стать наконец-то настоящим взрослым, чтоб жениться...
Женюсь! Вырасту и сразу же пойду жениться! Потому что моя жена по очень справедливому закону природы возьмет мои грязные тарелки с противным ценным супом, с расковырянной липкой кашей, а зато взамен даст превкусный слоеный язык с повидлом и неочищенное антоновское яблоко, а можно еще и какао, даже холодное, так вкуснее... А потому что я буду совсем взрослым и еще мужем...
- Нет, честное пионерское, женюсь! - сопел я, точно бычок, остервенело, тыкая щеткой.
Прошли, промелькнули, просвистели не десять, а целых двадцать прекрасных, своевольных, холостяцких и частично супружеских медовых, начальных лет-зим - я опять и опять у ненавистной, но такой родной моечной ямы несу гигиеническую службу. Добровольную службишку, и как некоторые понимающие успели заметить - непривередливо.
То есть, не стеная внешне, не раздражаясь на весь белый свет, в котором по справедливому закону природы я честно исполняю эту, в сущности, мелкую, мелочную супружескую обязанность.
Прошествовали и последующие семейные многотрудные и многолучезарные годы.
И вновь, а вернее и поныне несу я свою добровольную службу у моечного поста. Несу, и который уже сезон мечтаю разорить наш семейный бюджет и приобрести импортный посудомоечный агре-гат-автомат.
Мечтаю, - а сам между тем на собственное чадо десяти лет от роду временами натуральным непедагогическим волком воззряюсь (и даже вызверяюсь и скрежещу - про себя, стараюсь блюсти интеллигентность - обидчивыми зубами), на его наследственное увиливание от вскоропомощной службы по мытью хотя бы собственной тарелки.
