Жена (Наталья, см. портрет № 5, к которому добавлю, что жена она на словах, бумаг же и штампа нет, наследства не будет. Так вот, жена) могла бы убить, скажем, из ревности. Но, умная женщина, она сперва позаботилась бы о завещании. Вряд ли она.
Дочь (Ирина, см. портрет № 6) получает всё, и потому более всех подозрительна. О, до какого же зуда в зубах, до какой ломоты — такая возникает невольно, если подумать вдруг об очень холодном мороженном или о целой ложке жёлтого, липового мёда, которую ешь всю — не из жадности, а от одуряющего запаха, дурмана трав и сладости, возьмёшь в рот, и будто весь попадаешь в бадью густого, липкого, сладкого до невозможности, обложного, с кристалликами, с крупинками — вот до такой ломоты в зубах, до истомы Игнат хотел Ирину. Слюну сглатывал. И рыл под неё.
О, читатель! Какого человека ни возьми, в любом есть горшок дерьма. Нехитрая истина, все анатомы убеждались в ней. Самый чистый цветок изучи под микроскопом, сочти все движение соков по его жилам, узнай из какого сора какие цвет, проследи, чтобы жертва узнала стыд — и отыщешь порок. Игнат тщательно искал, глубоко зарывался, зорко примечал, ворошил и тянул. Перетряс всю Сеть, проверил контакты, знакомых, по косточке, по суставу, по хрящикам и прожилкам разобрал Ирину (куда там портрету № 6!), как вивисектор разбирает — иначе не скажешь, — малую птаху, почти с любовью к ней. К ней, умершей под его ножом. Но если страсть и рвала когтями ошмётки души Игната, то не любовь, а ненависть, ибо только ненавидеть он мог предмет, столь занимающий его воображение. Как лошадь ненавидит хлыст дрессировщика, как медведь — звуки циркового оркестра, но садится на велосипед и крутит потешно маленькие педали, едет кругами по арене, и ничего не может с собой поделать. Вот так Игнат не мог совладать с собою, и ненавидел за это и себя, и Ирину.
Эх, читатель… Как подённый труд, как скучный фильм, как затянувшаяся осенняя морось, целыми неделями не сходящая с посеревшей и помутневшей сцены небес, вот так невыносим, медлителен, тяжек английский детектив.
Промотаем его сюжет с такой скоростью, чтобы кадры разных сцен промелькнули перед нашим взором, и поспешим скорее к самому желанному — развязке. Что нам томиться долгими поисками убийцы? Если бы в этом была вся соль, читатель, вся повесть моя состояла бы из одного имени, а лучше так — «дворецкий». Но ведь нет! А потому…
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Вот, комната в богатом доме, куда приглашают по очереди Наталью, Ирину и даже няньку. Стол с зелёным сукном, гипсовый бюст Ленина и бронзовый — Александра Второго, золочёная чернильница, груда бумаг, прижатая полированным малахитом. В тяжёлом кресле следователь в штатском платье, рядом худыми пальцами барабанит по краю стола Игнат (см. портрет № 1 — смотри и помни, что такие бывают!), следователь задаёт обычные вопросы, Игнат — странные и колкие, как двухдневная щетина. «Если я правильно заметил, вы предпочитаете чулки в чёрный ромб. Скажите тогда, отчего курица, которую вы вчера жарили натёрта была эстрагоном, а не кориандром?» (Понять, отличит ли Наталья эстрагон от укропа). «Часы в вашей столовой спешат на три минуты, а часы в гостиной — отстают на пять. Когда вы говорите, что отлучались от постели умирающего в три часа, по каким часам следует вести счёт? Что вы делали в те восемь минут зазора, за которые убийца мог задушить жертву подушкой?» (Это — старой няньке, которая отвечала таким длинным причитанием, что следователь замахал руками на старуху, и отпустил её с миром). «Была ли у вас интимная близость с кем-либо из гостей дома, в особенности с Никоновым?» (см. портрет № 3; это Ирине, с шипением сквозь сжатые зубы).
Ну не крыса? Сволочь, крыса, но убил-то не Игнат! Ну никак ему не подсыпать было яду старому Марлену Андреевичу.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Созвав всех четверых (см. №№ 3, 5–7) ходит опасным и хищным среди жертв, рассевшихся на креслах, немилосердно дымит трубкой и тычет чубуком то в один, то в другой номер, называя по имени всех, даже няньку, ибо Игнат знает больше нашего. Нянька, к слову, осталась в доме приживалкой — Ирина успела к ней привыкнуть и просит остаться, пока горе не отпустит. Так вот — Игнат: — Помните ли вы, Ирина, что в 14:35 заканчивались занятия в среду, восьмого октября, но преподаватель отпустил вас в 14:03, судя по счастливому инстаграмму Вики Кржаевской. Ровно двадцать четыре минуты на дорогу, и вы были бы дома. Но вас нет! Об этом известно со слов — чубук упирается в старуху — сиделки, которая не могла отлучиться в магазин, и ждала вас с минуты на минуту, но вас не было ещё три часа. Считать ли совпадением исчезновение Никонова из клиники ровно в это время? Чубук в доктора, тот: «Что вы имеете в виду?» — «А то, что и в среду, и в пятницу, а также, двадцать седьмого, тридцать второго и двунадесятого числа вы проводили время с Ириной в гостинице «Империал», в номере 221 б. Вы позаботились о записях в учётном гроссбухе, но коридорный берётся вас опознать».
Доктор вскакивает и сжимает внушительные кулаки. Голова его опущена, как голова быка перед боем. Он гудит (не слишком, впрочем, связно): «Как смеете вы!.. Вы!.. Вы! Этот непорочный цветок! Вы — лжец, вы оскорбили девушку».
Ирина густо краснеет и не может вымолвить даже слова в оправдание, чем решительно себя компрометирует. В момент самой долгой и напряжённой паузы, когда тишина звенит, как натянутая струна, различим стук сердца доктора (давно запущенное воспаление, к кардиологу не пойдёт, умрёт в 56, инфаркт) и слова церковнославянской молитвы — в дыхании княжны. Доктор оседает в кресло — приступ тахикардии.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Знакомый нам по вскрытию Викулова (см. портрет № 4) анатом осматривает грузное тело сиделки (№ 7). Оно лежит в тёмном, глухом коридоре, постельное бельё, которое несла нянька — рассыпано. Игнат осматривает корешки книг, ему скучно. Щёлкает фотоаппарат, Ира видна в мутном венецианском зеркале, неподвижная и бледная, как видение. Анатом констатирует сердечную недостаточность. В его голосе досада и вопрос — и зачем вы меня вызвали? Мороз же, ветер, другой конец города, семь часов утра. И хоть бы кофе, так ведь нет.
СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ
видна нам, но не слышна. Крохотные скрытые камеры установлены вне и изнутри дома. В сцене задействованы врач Никонов (см. портрет № 3) и Наталья (см. портрет № 5). Наталья кричит, с заметной театральностью размахивает руками. Никонов пытается оправдаться, и таким особенно мил. Пощёчина; кольцо ссадило кожу — останется след, Наталья рыдает, Никонов обнимает её за плечи.
Так вести себя могут только давние любовники, когда над их скудным счастьем, несвитым гнездом, нависает полная градом чёрная, клубящаяся туча. Игнат в своей конуре, где неубрано и грязно, где коробки из-под пиццы переложены распахнутыми, разворошёнными книгами, раз от раза пересматривает трёхминутную запись. Он давно всё понял, но такая, читатель, тоска сжимает его сердце, что невольно хочу сказать тебе — пожалей его. Я не могу.
СЦЕНЕ ПЯТОЙ
следует быть написанной рукой Агаты Кристи, ибо у камина, в богатом кабинете, собираются четверо и чудак-сыщик, он-то и предъявляет обвинение. Я не берусь это писать. Предоставляю читателю самому вообразить недостающие подробности, а для того, чтобы разбудить воображение, скажу только, что родившая днями кошка спешно уносит из людной и дымной комнаты слепых котят — за шкирку и в другое гнездо. Впрочем, кошка так, ни к чему — черта, деталь.
Суть обвинения: Никонов, узнав о болезни Викулова воспользовался своей репутацией и связями и получил аудиенцию. Неотразимым обаянием непоколебимого здоровья (видимость) очаровал сухаря Викулова и сделался с той поры его домашним врачом. Ничего не стоило после этого соблазнить его красавицу-дочь, в надежде, что та скоро получит богатое наследство и не будет скаредна со своим первым (Игнат подчёркивает это) любовником. Дело Никонова в шляпе, но тут сам Бог бросает кости, Викулов решается, и любовница его готовится стать женой. Трое свидетелей могут подтвердить, что слышали о подобном от Натальи и один — от самого Викулого. Значит, дело может сорваться — мачеха не даст послушной падчерице сорить деньгами, нужно действовать. И тогда Никонов ускоряет события, убивает старика. Тем более, что он — врач легко и мог достать яд.
И все доказательства длинным перечнем умозаключений. И плёнка, пожалуйста. И свидетели. Разве только не заснято, как Никонов сыпал яд в молоко Викулову. И ничего ты с ним, с Игнатом, — подлецом, мразью, дрянью, — не сделаешь, а он врёт! Врёт он, я тебе говорю! Я тебе говорю, читатель, неужели ты не веришь мне, неужели и тебя он смог убедить, своим гипнотическим, ржавым, мелким говорком, который так отвратителен, что начинаешь невольно прислушиваться к нему; он притягивает слух, как язвы и уродства притягивают взгляд. Но, говорю тебе — Игнат, Наташенька, будь он неладен, врёт.
