– Глянь, и точно череп! Только напополам расколотый.
Антон поднял что-то над головой и помахал этим в воздухе.
– Иди сюда, Вовк, или боишься?
– Не-а! – куражом преодолев охватившую его жуть, ответил Вовка и, сжав крепче фонарик, сел на снег и съехал вниз, в безветренную тишину, где не слышно было, как взрыкивает двигатель забуксовавшей за бугром машины.
* * *
– Налей мне коньячку, дядя Слава, на палец, не более, – попросила я бармена вполголоса, и он меня услышал, хоть и отошел сейчас к другому концу стойки.
Пробуя коньяк так, чтобы только чувствовать вкус и жжение на языке, я время от времени бросала быстрые взгляды через плечо – следила за людьми у сдвинутых столиков и соображала – подойти к ним или позвать Аллу сюда.
Дядя Слава по старой дружбе принял от меня плащ в обмен на бокал своей фирменной «Карменситы», и я со своей, так сказать, выпивкой направилась к столу.
– О’кей! – услышала я, остановившись за креслом Аллы. – О’кей, девица, я тебе говорю! Ты все время забываешь, кто он такой, иначе не позволила бы себе усомниться.
Слишком громко и не слишком любезно. О чем это они толкуют, черт возьми?
Говоривший сидел напротив, но, то ли в запале, то ли во хмелю пребывая, не обратил на меня ни малейшего внимания.
– Он, Аллочка, лицо ар-рмейской национальности и таким помрет, правду я говорю?
Он перегнулся через стол и шлепнул по руке второго, сидевшего спиной ко мне, рядом с Аллой. Тот согласно дернул головой и промолчал.
– А что помрет он, это я вам гарантирую! – оратор закончил речь и захохотал. Смех его был громким и неприятным. Ничего себе шуточки!
Алла наконец почувствовала за спиной мое присутствие.
– Танюша! – обрадовалась она, поднялась и чмокнула меня в щеку.
– Кто это? – негромко спросило лицо армейской национальности.
– Моя самая таинственная и закадычная подруга!
– Раз так, пусть садится! – воскликнул оратор и широким жестом указал мне на место во главе стола.
Мне с этими людьми уже и теперь не нравилось, но Анохина смотрела на меня так умоляюще, что отвалить сразу я не смогла.
– Почему таинственная? – поинтересовалось лицо, и мне пришлось ответить быстро и самой, чтобы закрыть рот Анохиной:
– Потому что Татьяна.
– Аркадий, – тотчас представился он. Похоже на то, что хмеля в нем было не больше, чем в родниковой воде, хотя рюмка перед ним стояла пустая и в фужере жидкости было лишь на донышке.
– Значит, так, Татьяна, – оратор исправно продолжал исполнять роль лидера. – Я – Ларик, а это – Алла, Аркаша и Ольга, моя жена.
Ольга в зеленом полумраке казалась совсем молоденькой. Это была барышня с большими глазами, по-простецки зачесанными назад волосами и в свитере, похожем на мой как две капли воды. Аркаша был, пожалуй, постарше Ларика и, в противовес ему, казался непробиваемо спокойным.
– Татьяна! – произнес он медленно, будто пробуя на вкус мое имя, и замер с полуулыбкой на лице, не сводя с меня глаз.
– А у нас тут спор! – Алла подвинулась ко мне, но Ларик ее перебил:
– В двух словах, в двух словах! – замахал он по-пьяному руками. – Аркаша берется доказать всем женщинам мира, что можно остаться в ясном уме и твердой памяти, выпив залпом бутылку водки. Скажи, дружище?
Но ответила Ольга:
– Да что вы, ребята, бросьте, хватит чудить, тоже мне, гусары нашлись!
Вот как! Не скандал у них, оказывается, а почти пари, благородное дело. А Ольга-то масла в огонь подливает, да так неприкрыто. Интересно, что бы она пела, отважься на такое ее Ларик?..
Мне не хотелось участвовать в их полупьяном пари, и, сделав знак Алле, я совсем было уже собралась подняться, но она покачала головой и прижала палец к губам.
Ларик сходил к стойке и вернулся с пивной кружкой, опорожнил в нее бутылку водки.
– Огня! – потребовал Аркадий и сам включил шарики-светильнички в середине каждого стола, по своей малости света почти не добавившие.
– Как домой-то добираться будете? – укоризненно поинтересовалась Ольга и ковырнула вилкой куриную ножку, лежащую перед ней на тарелке.
Ларик поставил кружку перед лицом армейской национальности.
– Давай! – тряхнул рукой перед ним.
– Прошу прощения у честной компании за приготовления, которые не всем могут показаться приятными, – пробасил Аркадий.
Он коротко, по-прежнему пристально глянул на меня и придвинул ближе блюдце с нарезанным тонкими кружками лимоном. Достав из нагрудного кармана пиджака платок, тщательно вытер им совершенно сухие ладони и одну за другой выжал дольки, собирая сок в пустую рюмку.
– Алла! – не выдержала я, но она даже не повернулась.
Аркадий передвинулся на самый краешек кресла и, откинувшись назад, опустил затылок на его спинку. Алла подала ему рюмку с лимонным соком, и он, зажмурившись, медленными, уверенными движениями влил его в обе ноздри по очереди, не пролив при этом ни капли. Закрыв лицо платком, посидел так немного и резко выпрямился. В два ручья по щекам из его глаз стекали слезы и капали на белый воротник рубашки. Водку Аркадий пил медленно и спокойно, как воду.
Все! Не желаю я досматривать до конца это представление, и последствия меня не интересуют.
– Подойдешь ко мне, я у стойки, – шепнула я Алле и, освободившись от ее пальцев, вцепившихся в мое запястье, поднялась и отошла на прежнее место, к стойке.
Дядя Слава вопросительно приподнял брови, и я, поморщившись, объяснила ему:
– Чумятся по-своему...
Для него такое – серые будни.
Нет, и здесь достает меня скука! Не удалось от нее сбежать, уйдя из дома. Черт побери!
* * *
Не думал Стихарь, что замерзшая колея попортит ему столько нервов. Она оказалась труднопреодолимой даже для широких колес «Лендровера». Сбиваясь в колдобины, машина едва не садилась на брюхо, и, когда это произошло в первый раз, у Стихаря екнуло сердце, а под носом проступила испарина. Машина-то новая, ах ты!.. Кляня на чем свет стоит погоду, дорогу, собственную торопливость, погнавшую его по короткому пути, он старался править по струночке, но снежные переметы скрывали путь, обманывали, заманивали в ямы. Пришлось даже забуксовать в снежной каше где-то на полпути, а когда он справился и двинулся дальше, почувствовал, как майка липнет к взмокшей спине.
Дошел Стихарь до такой степени раздражения, что, когда сбоку, из темноты в свет фар вынырнули двое мальчишек, таща на палке перед собой какой-то горшок, он едва удержался от того, чтобы вместо тормоза не придавить педаль газа. Не обойдясь обычной матерщиной, Стихарь распахнул широкую дверцу и рванулся вдогонку – надрать бы уши и накостылять по шеям этим щенятам, сдуру сующимся под колеса...
Сварные ворота из листовой стали и массивных уголков оказались открытыми чуть ли не настежь, но это даже понравилось Стихарю, зажгло в нем злорадный азарт.
«Сейчас оторвусь на раззявах!» – с удовольствием подумал он, загоняя машину на просторный двор.
Оторваться было за что. Даже перед Губастым, будь он здесь, можно было сейчас пройтись старшим козырем.
– Эй, Трехгубый! – крикнул Стихарь, входя в помещение бывшего гаражного бокса, холодного и пустого, со старым тряпьем, развешанным на гвоздях, понатыканных в стены.
«...бый!» – отозвалось короткое эхо, и через секунду откуда-то, как из-под земли, раздался еле слышный многоголосый собачий брех.
– У, тля! – для начала обругал Стихарь единственную тусклую лампочку, висевшую под потолком на коротком проводе.
На эти слова, теперь уже не из-под земли, а из-за неплотно прикрытой двери сбоку, раздался надсадный, простуженный кашель и слова, произнесенные хриплым, недовольным голосом:
– Кой бес там матерится, а?
Это «а?» взбесило Стихаря еще больше. Он рванул на себя дверь, не придержал ее, грохнувшуюся от этого о стену, и широким, по-хозяйски неторопливым шагом вошел в комнату, в которой, кроме стола, стеллажа с телевизором, работающим с выключенным звуком, и топчана, застеленного старым кожухом, ничего не было.
– Вставай, Желудь! – процедил сквозь зубы Стихарь и брякнул на стол черную болоньевую сумку, придерживая ее рукой, чтобы то, что было в ней, не выкатилось на пол.
– Женечка! – тот, кто лежал на топчане, и не подумал выполнить приказание, отданное столь категорично. – Сколько раз здесь вас просили оставить свои блатные замашки и называть всех по именам? Мы не на зоне и не в обществе отморозков. Так что будьте любезны к людям обращаться по-человечески, в каком бы настроении вы ни изволили пожаловать.
Тот, которого назвали Желудем, окончив проповедь, спустил босые ноги с топчана, сунул их в валенки, стоящие рядом, и, поправив на себе расстегнутую телогрейку, воззрился на Стихаря до святости невинными глазами. Как ни зол был Женька, а не сдержал улыбки. Оскалиться, правда, постарался по-хищному. Волосы на голове Желудя в силу загадочных причин сползли сверху вниз – с темени и затылка, голых, как бабье колено, на впалые щеки и подбородок, заросшие многодневной густой, рыжей щетиной, начинающейся от самых глаз.
