Доусон хотел что-то сказать, но Дон перебил его:
— Я не паникую, но за нами хвост, Том.
Доусон расширил глаза, обернулся и увидел «понтиак».
— Надо оторваться, — сказал Дон. — Что-нибудь сделать…
Они остановились перед красным светофором. «Понтиак» приблизился и остановился на расстоянии от них.
— Он за нами, несомненно, — сказал Дон, глядя в зеркало водителя. — Посмотрим, что дальше…
Они проехали молча еще несколько кварталов, затем свернули к набережной, и увидели, что «понтиак» неотвязно следует за ними. Вдруг перед их носом со стоянки выскочила какая-то машина и понеслась вдоль набережной. Дон тут же свернул на ее место и выключил мотор.
— Что теперь? — задал вопрос Дон.
Шофер «понтиака» на полной скорости промчался мимо, даже не взглянув в их сторону. В конце набережной он свернул влево и затерялся в потоке транспорта.
— Слава богу, освободились, но надолго ли, — сказал Дон. — Последнее время ты стал плохо соображать, Том, такой хвост… А говоришь — дело пустяковое.
— Пустяковое, то что следят — ничего не значит еще, — отпарировал тот резко.
— Так сколько же я получу? — спросил Дон. — Пока не будет аванса, я даже не буду о деле говорить.
Доусон недовольно уставился в запыленное ветровое стекло автомобиля, обтер свой потный лоб носовым платком, немного поколебался, затем полез в карман и протянул Дону две банкноты по сто долларов.
— А когда остальные? — спросил тот.
— Пока это. Тебе же известно, как спрут тяжело расстается с деньгами.
Дон засунул деньги в карман. — Подумаю, стоит ли ввязываться в это, как ты говоришь, пустяковое дело, — сказал он с отвращением.
— Работай, — сказал Доусон. — Я возвращаюсь домой и буду тебя ждать. Не притащи хвост ко мне…
— Кто бы говорил, — усмехнулся Дон…
В приемной комиссариата полиции толпились репортеры. Вооруженные блокнотами, диктофонами, авторучками и фотоаппаратами, они наседали на заслон у двери к шефу полиции.
Два дюжих полицейских, широко расставив ноги, были неприступны и молчаливы.
— Правда, что у него была настоящая фабрика? — постоянно спрашивал толстяк в роговых очках.
— Какая у него сумма в банке? — толкался другой в сигаретой в зубах.
— Он из эмигрантов? — допытывалась белокурая девушка.
И хотя на все вопросы не было ответов, репортеры, оттесняемые коллегами, поминутно что-то записывали и пробирались к двери снова, чтобы задать новые вопросы.
В кабинете, осаждаемом репортерами, сидел шеф полиции — Томпсон и кричал по телефону:
— Я протестую! Мои люди охотились за ним полгода и чтобы так просто вам передать… Что?! Он, по крайней мере, заслуживает десяток лет каторги! Что?! Фабрика под охраной моих людей и я их не сниму! Мне не славы! Это священный долг каждого! А тем более мой перед уходом на пенсию! Я сам его арестовывал и это великая честь для него, черт побери! Что?! Я буду жаловаться самому…
В приемную шефа полиции стремительно вошел тонкий и высокий мужчина в длинном кожаном плаще. Его сопровождал атлетически сложенный детина в штатском костюме.
Репортеры бросились к ним с градом вопросов:
— Сколько миллионов у него?
— Женат он? Дети есть?
— Какие ценные бумаги еще фабриковались?
— Умоляю, у меня семья, один всего вопрос — он из Одессы?
— Господа, господа, прошу дать дорогу, — прокладывал себе путь в толпе репортеров, выдерживая целый залп фотовспышек, представитель власти, со своим спутником. — Мне ничего не известно, господа, разрешите пройти, разрешите… — отодвигал он локтями назойливых представителей прессы.
Прибывшим с трудом удалось пробиться к входу и они, с помощью других полицейских, исчезли за дверью кабинета шефа полиции.
Не прошло и двух минут, как дверь отворилась и, с сигарой в руке, появился шеф полиции.
Репортеры надвинулись на него с градом вопросом, освещая его бликами фотовспышек.
— Прошу тишины! Представителей прессы! — взвизгнул комиссар полиции. — Сенсации не будет, господа!
Гул недовольства, прокатился среди газетчиков и представителей радио.
Полицейский шеф поднял руку с сигарой, сделал паузу, обводя всех глазами и ожидая тишины, а затем выкрикнул:
— Арестованный Ранский… — повторил, так как шум все еще не улегся, — арестованный Ранский… покончил жизнь самоубийством!
Возгласы ошеломленности вырвался у многих присутствующих.
— Ранский принял яд в тюремной камере! — петушиным голосом уточнил полицейский комиссар. — И пресс-конференции не будет! Я дал вам последнее интервью, господа, по этому делу.
Репортеры зашумели пуще прежнего.
— Как?! Позвольте?!
— А его деятельность? Господин комиссар!..
— Он русский?
— Умоляю, два слова…
— При каких обстоятельствах?
Крики переросли в сплошной шум, волна представителей прессы готова была ворваться в кабинет шефа полиции. Но невозмутимые полицейские, налегая, от теснили взбудораженных сборщиков сенсаций и плотно притворили дверь за своим начальником.
Репортеры, видя бесплодность своих притязаний, бросились к телефонам.
Делла Стрит уходила из полиции последней. У нее была привычка до последней минуты пытаться выведать что-нибудь еще для своего репортажа. Именно она первой обратила внимание на молодую женщину стоящую на краю тротуара. Среднего роста, в цветастом платье она смотрела на Деллу и та прочла в ее глазах, что женщина хочет заговорить с ней и не решается.
— Вы хотите что-то у меня спросить? — подошла к ней Делла.
— И да и нет, — замялась та в нерешительности. — Впрочем… Вы из газеты или журнала? Радио?
— Из газеты «Сентраль крик», — улыбнулась Делла. — Вы хотите что-то сообщить? И с этим намерением хотели, очевидно, пойти в полицию? Не так ли? — располагающим тоном спросила она.
— С ним только свяжись, — вздохнула женщина. — Я располагаю важными сведениями, которые, уверена, заинтересуют вас. Но мне нужны деньги…
— Если у вас есть что-нибудь стоящее, в чем я еще не уверена, то вы можете получить деньги. Сколько?
Женщина немного помолчала, а затем спросила:
— А почему вы, как другие, не бросились к телефонам, чтобы первой передать сообщение в газету?
Теперь Делла Стрит помолчала, разглядывая загадочную незнакомку.
Ей было лет тридцать, шатенка, карие глаза, в которых было тревожное ожидание ответа на свой вопрос, смотрели на газетчицу испытующе. Было заметно, как она сильно сжимает небольшую кожаную сумочку в руках.
— Потому, — ответила Делла, — что эту скупую информацию полицейского комиссара, я передала в редакцию раньше.
— Вы знали, что Ранский принял яд в камере? — подняла брови женщина. — Этого никто не мог знать, кроме полиции…
— Может быть, зайдем в бар и поговорим обстоятельно? — спросила Делла. — Как ваше имя, незнакомка?
— Нет, в бар я не пойду. Зовут меня Карина. Вот мой адрес, телефон. Но вы можете позвонить мне, прийти по адресу только в том случае, если вы или ваша газета готова будет заплатить мне за мою информацию десять тысяч долларов. Вот всё, что я могу вам сейчас сказать, — открыв сумочку она извлекла оттуда визитку и подала её репортеру.
Делла взяла, прочла и ответила:
— Ну знаете, таинственная незнакомка, давать согласие на покупку информации за такие большие деньги, не зная, что это за информация… покупать кота в мешке, — качала головой девушка. — В двух словах, о чем эта информация?
— Речь идет о Ранском и о других. Больше я пока сказать ничего не могу, пока не будут деньги…
Карина круто повернулась и зашагала прочь. Делла некоторое время смотрела ей вслед, затем заспешила в редакцию.
Делла Стрит была душой газеты. Редакция её занимала только три комнаты. Штат состоял из пожилого главного редактора Джона Барнета, репортера Ганса Винемана, двух машинисток и Деллы Стрит, на которой всё в этой маленькой редакции держалось на ней. И только благодаря её усилиям «Сентраль крик» не была убыточной.
За плечами у Деллы была головокружительная карьера. В 18 лет она начала работать машинисткой в «Геральд трибюн». Обнаружив в себе репортерский талант, она вскоре перешла в «Сентраль крик» и с успехом стала делать там страничку детективного жанра. Делла много работала, ей удалось найти свой стиль, её признали читатели. Но напряженная жизнь репортера, нелегкая, иногда опасная, работа и регулярное недосыпание подорвали её здоровье. Она заболела. Некоторое время не работала.
Когда вернулась в строй, то увидела, что тираж её газеты заметно упал. С появлением Деллы в редакции, газета как будто проснулась от упадничества. Тираж её начал постепенно расти.
У Деллы были светлые волнистые волосы и голубые глаза, лучившиеся энергией и любопытством. Её ум журналистки, одержимость, заражали всех в редакции работоспособностью.
