Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:
— Вам, наверное, все говорят, будто вы похожи на Лермонтова. Вы не верьте. На самом деле ни капли не похожи…
В комнатке на Сретенке Лена не прожила и месяца. Она вернулась к папе, а с Андрюшей вежливо здоровалась, встречаясь на факультете. Через полгода они мирно развелись.
Второй брак был более серьезным и продолжительным.
Сразу после окончания университета Лену пригласили работать спецкором в один из самых популярных молодежных журналов того времени. Шел 1983 год. Один за другим умирали генсеки. Продолжалась афганская война. Кончались запасы сибирский нефти. А у Лены Полянской начался головокружительный роман.
Он был писатель, не очень известный, но вполне официальный. Его нравоучительные скучноватые повести довольно часто печатались на страницах популярного молодежного журнала, в котором работала Лена.
Звали его Юрий Изяславович. Он был старше Лены на десять лет и имел богатое прошлое с неприличным количеством брошенных жен и детей. В нем была та увесистая, хамоватая мужественность, которая убивает женщин наповал: хриплый басок, тяжелый подбородок, широкие плечи. Лена опомнилась после двух лет безрадостной совместной жизни…
Ее переживания пришлись на 1985 год. Чтобы заглушить тоску и унижение, она кинулась в работу, в карьеру, заработала себе имя и к 1992 году, когда тиражи еще недавно гремевших изданий стали катастрофически падать, уже была заведующей отделом литературы и искусства в российско-американском женском журнале «Смарт», которому не страшны были никакие финансовые потрясения.
Тогда же, в 1992-м, внезапно умер ее папа. Здоровый, полный сил человек сгорел за три месяца от рака желудка. За неделю до смерти он сказал:
— Ты бы, Леночка, завела себе ребенка. Одна на свете остаешься…
Лена действительно оставалась одна на свете. У нее не было никого, кроме старенькой полубезумной тетушки Зои Генриховны, родной сестры ее матери.
Завести ребенка Лена решилась только через три года, когда ей исполнилось тридцать пять. Замуж она больше не вышла, забеременела от человека, который в отцы не годился, был только производителем, чем-то вроде племенного быка…
* * *
Ординатор Боря Симаков влетел в кабинет Зотовой и выпалил с порога:
— Амалия Петровна! У нас ЧП! Больная пропала!
— Какая больная? Боря, что ты несешь?
— Та самая, Амалия Петровна, та самая!
— Успокойся, Борис. Сядь. Как там у нас с искусственными родами? Все готово?
— Именно искусственные роды и пропали!
Под слоем нежнейших французских румян щеки Амалии Петровны стали серыми.
— Как она могла пропасть? — шепотом спросила Зотова. — Ее что, похитили? Время — десять вечера, у ворот охрана…
— Ну, вероятно, она просто встала и ушла.
— Как ушла?! Куда? Как и куда может уйти женщина в родах, в больничной рубашке, без одежды и документов? — Амалия Петровна говорила очень тихо, но Борису казалось, что она орет. — Эта больная должна была лежать под капельницей, у нее уже должно быть полное раскрытие, потуги! Что ты несешь, Борис?!
— Стимуляцию ей сделать не успели. Ее одежда в камере хранения.
— А паспорт?
— Где ее паспорт, я не знаю.
— В общем, так, Борис. Далеко она уйти не могла. Сейчас ты обшаришь всю больницу. В палаты можешь не заходить. Осматривай туалеты, бельевые, прачечную, склад, подвал и чердак. Она где-то здесь.
Борис впервые за весь разговор взглянул прямо в светло-голубые, ледяные глаза Зотовой. Зрачки сузились до точек, глаза казались почти белыми. Лицо из пепельного сделалось свекольно-красным.
«Ну и страшная же ты баба, — подумалось Борису, — ну и вляпался же я, идиот!»
— Хорошо, — спокойно сказал он. — Я ее найду — если найду. И дальше что? За волосы поволоку рожать? Или, может, мне ее вообще убить?
— Надо будет — убьешь, — усмехнулась Зотова. — В благородство захотел поиграть? Ты, сопляк, на какие деньги живешь? На какие деньги жену с ребенком кормишь? Знаешь, сколько в других больницах такие, как ты, ординаторы получают? Я ведь тебя предупреждала, когда мы начинали работать, — всякое может случиться. Вот, милый мой, и случилось.
— Дело в том, Амалия Петровна, — медленно произнес Симаков, — дело в том, что, когда мы начинали работать, речь шла о серьезных научных исследованиях, о моей диссертации. Прошло три года. Никакой наукой не пахнет. Деньгами — пахнет, это да. Можно сказать, воняет деньгами. И вот сегодня вы привозите женщину, которую усыпили промедолом, требуете ее, спящую, срочно стимулировать, без всяких к тому показаний.
— Внутриутробная гибель плода — это тебе не показания? — перебила Зотова.
— Да живой там плод, живой, — нервно хохотнул Борис, — и уродств, несовместимых с жизнью, там нет наверняка…
Зотова изо всех сил шарахнула кулаком по столу, тут же поморщилась от боли и, потирая ушибленное запястье, тихо произнесла:
— Ты, Боренька, мальчик умный, добрый и невинный, как ангел, — голос ее сделался вкрадчивым, даже ласковым, — но ты плохой врач. Ты ошибся в выборе профессии. Врач не должен быть истериком. Думаю, мы не сумеем больше работать вместе. Мне даже кажется, мы больше не можем жить в одном городе, тем более таком маленьком. Поэтому прямо сейчас. Боренька, ты напишешь заявление об уходе и прямо завтра начнешь искать для себя и для своей молодой семьи новое место жительства, чем дальше от Лесногорска, тем лучше. И запомни, мальчик мой: я сюда никого не привозила. Поступила женщина на «скорой» со срочными показаниями. Вероятно, у этой женщины еще и психические отклонения, потому что нормальный человек в таком состоянии из больницы не сбежит. И вот теперь бродит где-то сумасшедшая роженица в больничной рубахе, и виноват в этом ты, Боренька. Но я тебя прощаю. Вот тебе бумага, ручка. Пиши заявление — и до свидания.
* * *
Когда Борис ушел, Амалия Петровна несколько минут сидела, тупо глядя на захлопнувшуюся за ним дверь кабинета. Правильно ли она поступила, выгнав Симакова и открыто пригрозив ему? Она чувствовала: дело выходит на новый круг. Начинается новый этап, и на этом этапе такие, как Симаков, будут только мешать. За его благородным негодованием стоят лишь слабость и трусость.
Он, конечно, будет молчать. Да и не о чем говорить. Не о чем и некому. Не такая она, Амалия Петровна, дура, чтобы посвящать его во все. Она давно поняла — Симакова в дело вводить нельзя. Он нужен был на определенном этапе. А теперь на его место надо искать совсем другого человека — сильного, надежного, который не будет корчить из себя святую невинность и требовать каждый раз очередной порции лапши на уши. Разумеется, такому человеку и платить придется по-другому, но это ничего. Лишь бы он не утомлял ее всякими интеллигентскими выкрутасами, как Симаков: деньгами, видите ли, воняет…
Да, с Симаковым она поступила правильно. Конечно, найти подходящего человека на его место непросто. Но это — потом. Сейчас главное — сырье.
Амалия Петровна решительно сняла телефонную трубку и набрала номер.
— Мне нужны трое, сюда, в больницу. Нет, ничего страшного. Просто у одной больной внезапно обнаружились психические отклонения, она сбежала прямо с операционного стола. Мои санитары ушли, их рабочий день давно кончился. Пока я дозвонюсь-добужусь, ваши люди будут здесь. Охрану мне дергать не хотелось бы больная может проскочить через ворота. Спасибо, жду.
Через сорок минут у ворот больницы остановилась черная «Волга». Из нее вышли трое мужчин в кожаных куртках, с широкими плечами и квадратными затылками.
* * *
Свет фонарика блуждал по скользким ступеням. Трое мужчин неторопливо спускались в подвал.
— Все — сказал один из них, — подвал только остался. Вряд ли она вообще в больнице. Наверное, давно дома.
— Как это, интересно, она домой доберется в одной рубашке и босиком? спросил второй.
— Да очень просто, — хмыкнул третий, — сядет в электричку и поедет. А что босиком — так сейчас никто ни на кого не смотрит.
Они вошли в подвал.
— Черт, здесь все ноги переломаешь. Посмотри, может, какой-нибудь выключатель есть?
— Выключатель-то есть, да, видно, завхоз на лампочках экономит.
Они остановились и закурили.
У Лены с детства было очень острое обоняние, прямо-таки собачий нюх. Все запахи она чувствовала четко и ясно, а теперь, беременная, не могла ездить в метро из-за дикой смеси ароматов. Дешевые и дорогие духи сливались с потом и грязными носками. Дух горячего хлеба в чьем-то пакете переплетался с запахом мочи и гнилых зубов бомжа, заснувшего напротив. А уж запах табачного дыма она чуяла за версту…
