2. Пустой номер
Похилившаяся глинобитная избушка Дунечки сиротливо стояла среди захламленного всякой всячиной двора. От калитки, еле-еле держащейся на проволоке, к крыльцу тянулась редкая цепочка вдавленных в грязь кирпичей — своего рода тротуар на время слякоти. Перекошенная, с полуоторванной ручкой дверь избушки была приоткрыта, однако участковый инспектор для порядка громко постучал. На стук ответил хриплый женский голос:
— Входи! Чего там…
Вслед за участковым Антон шагнул в избушку и сразу почувствовал сильный запах тройного одеколона. Избушка была настолько тесной, что в ней с трудом вмещались потрескавшаяся русская печь, грязный, с объедками и флаконами из-под одеколона, стол и низенькая, вроде раскладушки, кровать. На кровати лежала женщина. Под правым ее глазом расплылся лилово-кровавый, в полщеки, синяк, чуть прикрытый растрепанными космами желто-сивых волос.
— Здравствуй, Евдокия, — сказал участковый.
— Черт тебя принес, — буркнула в ответ женщина, лениво натягивая на себя старенькое байковое одеяло и прикрывая волосами подбитый глаз.
Антон понял, что это и есть Дунечка, сожительница Гоги-Самолета. Не рассчитывая на приглашение, он хотел было сесть на узенькую скамейку у стола, но скамейка и стол так густо кишели мухами, что садиться было неприятно. Пришлось остаться на ногах. Поморщившись от духоты, Антон спросил:
— Где ваш муж?
— Объелся груш, — прежним тоном ответила Дунечка.
— Мы по служебным делам пришли, Евдокия, — строго сказал участковый. — Поэтому отвечай на вопросы со всей серьезностью.
— Со всей серьезностью с жены спрашивай.
— Евдокия! — участковый нахмурился. — Добром прошу, говори, где Гога-Самолет?
— Вы б не приперлись, я столько бы знала, где вы шляетесь.
— В какое время и куда он вчера от тебя ушел? Дунечка плюнула на пол и зло прохрипела:
— Катись ты от меня со своими вопросами.
Участкового словно ударили по лицу. Усы его задрожали. Он взглянул на Антона, потом на Дунечку и вдруг изо всей силы хрястнул кулаком по столу:
— Встать! Дунька!
Со стола звонко посыпались флаконы. По избушке заметался встревоженный рой мух. Дунечка села на кровати, ошарашенно уставила на участкового мутные глаза.
— Опять вчера забутыливали? — строго спросил участковый.
— На какие шиши? Копейки в доме нет. Участковый показал на упавший со стола флакон:
— А это что? Дунечка заплакала:
— Больная я, Сергей Васильич. Лечиться надо, иначе подохну от болезни, как собака.
— Сколько раз тебе об этом говорено!
— Решимости, Сергей Васильич, набраться не могу. Сам посуди, какая жизнь после леченья будет? Стопки в рот нельзя взять. От скуки тогда подохну.
Участковый безнадежно махнул рукой:
— Почему не отвечаешь на вопрос, в какое время и куда ушел от тебя Гога-Самолет?
— Вот те крест, — Дунечка перекрестилась, — не знаю. Ну, выпили вчера самую малость, чтоб здоровье поправить. Поговорили недолго. Потом ушел Самолет. Куда — он мне не докладывает. А часов у нас в доме нет, чтобы глядеть, когда ушел.
— Если что знаете, не скрывайте, — вмешался Антон. — Дело очень серьезное.
Дунечка удивленно повернулась к нему заплывшим глазом, будто только сейчас заметила, что в избе, кроме участкового, есть еще посетитель.
— Чего мне скрывать? — торопливо захрипела она. — Кто мне Самолет? Кум, брат, сват… — и опять заканючила, размазывая по опухшему лицу хмельные слезы: — Больная, Сергей Васильич, я. Лечиться надо…
Так ничего и не добившись, Антон с участковым вышли из душной, пропахшей тройным одеколоном избушки и, оказавшись на свежем воздухе, глубоко вздохнули. Сияло яркое июльское солнце. Под голубым небом буйно зеленели умытые ночным ливнем тополя.
Участковый первым нарушил молчание:
— Знает пьянчужка что-то о Самолете. Вон как отрекаться от него начала. И синяк, как я приметил, свой прикрывает, вроде стесняется. Раньше подобных синяков не стеснялась, напоказ все выставляла. Не Гога ли Самолет ее по глазу огрел?
— Надо бы повежливее с нею, — сказал Антон.
— Думаете, превысил полномочия? С Дунечкой по-вежливому нельзя — вмиг обматерит, — проговорил участковый и категорично заключил: — Арестовать ее, товарищ Бирюков, надо, чтобы протрезвилась. Трезвая она покладистей становится, все расскажет.
— У нас оснований для ареста нет, — сказал Антон и, попросив участкового, если появятся новые сведения о магазине, немедленно сообщить их уголовному розыску, поехал на автобусе в райотдел.
Слава Голубев и Тимохина, когда он приехал, были уже там. По их лицам можно было сразу понять, что ничего существенного они не добились.
— Пустой номер, — не дожидаясь вопроса, сказал Голубев. — Костырев и Мохов два дня назад выехали из райцентра неизвестно куда.
— С кем разговаривали? — спросил Антон.
— С матерью Костырева. Говорит, сын завербовался на север. Больше ничего не знает. Были дома у Мохова — тоже ноль сведений.
На следующий день Антон пришел на работу раньше обычного, рассчитывая, пока никто не мешает, на свежую голову обмозговать собранные материалы расследования. Хотя уголовное дело было только что возбуждено, в нем уже, кроме протокола осмотра места происшествия на десяти страницах, набралось около двух десятков страниц первоначальных показаний свидетелей, включая показания заведующей магазином.
Отомкнув ключом дверь, Антон прошелся по узкому своему кабинетику, сел за стол. Почти месяц не сидел он за этим столом, но, казалось, будто отпуска вовсе и не было. Как всегда поутру, пол кабинета чисто вымыт, в графине — свежая вода, на столе — ни пылинки и даже на перекидном календаре сегодняшнее число — 16 июля, понедельник. «Преступление совершено в ночь с субботы на воскресенье», — машинально подумал Антон и принялся перечитывать материалы расследования. Чтение заняло около часа. Отложив последнюю страницу, облокотился на стол, задумался.
Создавалось впечатление, что в магазин, словно соревнуясь, проникли два преступника. При этом — каждый своим путем: один влез через выставленное окно, другой — через взломанную заднюю дверь. Или это — своего рода маскировка, чтобы запутать следствие?
«Позвоню-ка Медникову, как у него дела», — решил Антон, придвигая к себе телефонный аппарат.
Медников ответил быстро, словно ждал звонка.
— Здравствуй, Боря, — сказал Антон. — Чем порадуешь?
— Земные радости ничтожны, — в обычной своей манере изрек Медников. — Строчу вот тебе заключение. Если не торопишься, к концу дня занесу.
— Может, по телефону коротенько проинформируешь?
— Не терпится?
— С девяти часов начинаю допрашивать свидетелей. Авось что пригодится из твоего заключения.
Медников вздохнул:
— Коротенько говоря, смерть Гоганкина наступила в результате острой сердечной недостаточности. Еще короче и яснее — умер от разрыва сердца.
— С чего бы вдруг этот разрыв произошел?
— Причин медицина знает много. Слабенькое сердчишко может отказать от большой физической нагрузки, от чрезмерной радости, испуга… от алкогольного отравления. Энциклопедические сведения, думаю, тебе не нужны, поэтому в своем заключении указываю две предполагаемых причины смерти. Первая — от испуга, вторая — от алкогольного отравления. Труп буквально пробальзамирован тройным одеколоном, а внутренние органы настолько разрушены, что более наглядного примера для иллюстрации влияния алкоголя трудно подыскать.
— Тебе не показалось, что на лице трупа застыло выражение ужаса?
— Нет. Этого мне не показалось, — Медников помолчал. — Все дело в том, что Гога-Самолет даже в лучшие свои годы не был красавцем. Черты его лица, строение черепа лишний раз подтверждают дарвиновское учение, что человек произошел от обезьяны.
— Все шутишь?
— Отчасти. У Гоганкина — череп врожденного дебила, рот набок и впридачу с глазными мышцами не все в порядке. Встречал когда-нибудь людей, спящих с полуоткрытыми глазами? Вот Гоганкин из них.
— Выходит, смерть не насильственная?
— На трупе, кроме пустячного пореза руки, нет ни малейших следов насилия.
В кабинет осторожно постучали. Держа в руке повестку, робко вошла девушка лет двадцати, не больше.
— Чурсина, — смущаясь, сказала она.
Антон показал на стул, попрощался с Медниковым и. положив телефонную трубку, уточнил:
— Чурсина Лидия Ивановна?
— Да.
— Заведующая магазином, Мария Ивановна, не родня вам?
— Нет. У нас одинаковое отчество и только. Девушка робко присела на краешек стула и, сцепив в пальцах руки, прикрыла ими обнажившиеся колени. Чуть-чуть подкрашенные глаза ее избегали встречи со взглядом Антона.
