– Ну и как? – спросил Омельченко первым делом.
Фомич кивнул на стол:
– Забирай своего аллигатора. Почти новехонький. Можешь с ним хоть за пивом, хоть за шмивом.
– Очень хорошо, очень хорошо, – приговаривал Омельченко, с явным удовольствием поглаживая крокодиловую поверхность, восстановленную из аккуратно подогнанных друг к другу фрагментов. – Вещдок высший класс. Ты, Фомич, прямо Франкенштейн.
– Чего-чего? – сморщив нос, поинтересовался Фомич.
– Франкенштейн. А что такое?
– Ты, Игореха, знаешь что – ты эти свои антисемитские штуки попридержи для других. Здесь тебе не патриотический клуб.
– Да я не это имел в виду, упаси бог, Фомич, ты что? – зашаркал Омельченко. – Франкенштейн – это такой доктор был, швейцарский барон, он из двух трупов одного живого парня сделал.
– Знаю, кино видел. – Сказав это, Фомич с трудом сдержался, чтобы не захихикать, но через мгновение разразился громким смехом.
– Так, – властно бросил Омельченко, указав пальцем на кейс, – запакуй и ко мне в кабинет.
– Сам пакуй. Я свое дело сделал.
– Ладно. Посмотрим.
– А чего тут смотреть? Пакуй и дуй себе. У меня работы еще, что у Пикассо.
Сидя уже за своим рабочим столом в следственном кабинете, Омельченко с прежней любовью рассматривал полученный у Фомича кейс.
В кабинет вошла рослая секретарша и произнесла:
– Проскурец явился.
– Ага, давай его сюда, – сказал Омельченко, накрывая кейс черным бархатом.
Секретарша вышла, и тут же в его кабинет протиснулся Проскурец. Омельченко про себя отметил его слегка осунувшееся лицо.
– Заходите, заходите, Виталий Федорович, – сказал он, выходя из-за стола. – Садитесь, пожалуйста. Курите?
Проскурец отрицательно покачал головой.
– Очень жаль. – Омельченко вернулся в кресло. – А у меня тут настоящие мексиканские… Ну да ладно. Нет так нет.
– Так что произошло вчера с Владимиром Сергеевичем? – подал голос Проскурец.
Вместо ответа Омельченко повернулся резко влево и отбросил в сторону черное покрывало, обнажив кейс.
– Ваш? – Омельченко переместил дорогой, судя по всему, ему предмет ближе к Проскурцу.
Проскурец пожал плечами.
– Ваш или нет? – Омельченко повторил вопрос, чуть повысив голос. – Не тяните. Ну? Ваш или нет?
– Может, и мой.
– Так, так, так. А поточнее? Что значит «может»? Юлить не советую, мы располагаем свидетелями, опознавшими этот портфельчик именно как ваш. И это не блеф.
Проскурец обвел глазами лежавший перед ним портфель.
– Ровно месяц назад у меня был точно такой же. Но он пропал.
– Да ну? Пропал? Это же настоящий крокодил.
– Возможно.
– Не возможно, а именно настоящий.
– Ну и что из того?
– А то, что у нас имеются свидетели, которые в один голос утверждают, что у вас был именно из настоящего крокодила.
– Я не отрицаю. Был. Но я же сказал – он пропал.
– Как же вы так неосмотрительно себя вели? А? Виталий Федорович? Вещь немалых денег стоит.
– Я не понимаю, куда вы клоните, Игорь… м-м… простите…
– Игорь Николаевич, если вам угодно, уважаемый Виталий Федорович.
– Простите, Игорь Николаевич, я что-то никак не пойму вашей стратегии. При чем здесь этот кейс? Впрочем, догадываюсь. И все же объясните, если вас не затруднит.
– Объясню, не волнуйтесь. Всему свое время. Хотя это вы мне должны объяснить, при чем здесь эта штуковина. Но сначала давайте все же закончим. Итак, ваш это или не ваш?
– Да поймите же, таких портфелей во всем мире пруд пруди.
– Ну, допустим, не пруд…
– Ладно, согласен, таких навалом. Но все равно, я разве должен за каждый из них нести персональную ответственность, что ли?
– Хорошо. – Омельченко выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда полиэтиленовый пакетик, в который было запаяно что-то блестящее, протянул Проскурцу. – А это говорит вам о чем-нибудь?
Проскурец взял двумя пальцами пакетик и тут же увидел, что в нем находится медная пластина, на которой выгравирована надпись: «Виталию Федоровичу Проскурцу от любящих коллег в день 50-летия. 15.06.94 г.».
– Если вы нашли это вместе с этим, – Проскурец положил пакетик на крышку кейса, – тогда все сходится: это мое. Только…
– Ну вот и отличненько! – Омельченко чуть ли не выпрыгнул из-за стола. – Не возражаете, Виталий Федорович, если мы прямо сейчас же оформим опознание по всем правилам? Таковы наши бюрократические требования, ничего не поделаешь. – И, не дождавшись ответа, снял телефонную трубку, крутанул несколько раз диск и бодро проговорил: «Надя, давай сюда понятых».
Для своих двадцати шести лет Лена Волкова к смерти относилась слишком философски. Возможно, в том был отпечаток ее профессии – биолог, специализирующийся в эндокринологии, доктор медицины американского стандарта. «Моя молодость похоронена под грудой реторт и микроскопов, а сверху ходят стадами подопытные пацюки», – любила она повторять вслух.
Все формальности, связанные с процедурой кремации отца, она перенесла с сократовской невозмутимостью. «Холодная, как рыба», – именно это она слышала за своей спиной всю дорогу. И правда, после того как Лена покинула кабинет Виталия Проскурца, она больше не проронила ни слезинки. Ее могли упрекнуть – и упрекали – в бессердечности, черствости и черт знает в чем еще, но все это по отношению к ней было несправедливо. Никому не дано заглянуть в ее душу, и потому не им судить о том, что в ней происходит. «Да, все мы смертны, – повторяла Лена прописную истину. – И смерть не всегда означает конец. Иногда смерть означает начало».
– Итак, Виталий Федорович, теперь продолжим, – сказал Омельченко, скрестив перед собой пальцы рук и мягко опустив на них свой сухой подбородок. – Если этот кейс ранее принадлежал вам, а взрывное устройство под машиной Волкова находилось именно в нем, то вот вам один-единственный вывод: убийство Владимира Сергеевича – дело ваших рук. Вы согласны?
Проскурец от неожиданности привстал.
– Ну, скажем так, не конкретно ваших. Тут без сообщников не обойтись. Это и коню понятно.
– Простите, но на каком основании вы допускаете?..
– С вашим алиби я ознакомился, – ввернул Омельченко. – Тут вы можете расслабиться. С восьми тридцати до половины одиннадцатого утра вы провели в ресторане клуба «Профи», куда, согласно вашей версии, должен был явиться и Волков. Но не явился. Досадно, конечно. Причину его неявки мы уже знаем. В любом случае ваше алиби – просто блеск! Только следствие смущает одно архиважное обстоятельство. В последнее время у вас с Волковым были очень серьезные разногласия по части финансовых дел, не так ли?
– Да, действительно. Но разве это что-то меняет?
– Ничего не меняет. Просто сумма в деле фигурирует немалая. Да, Виталий Федорович?
– Ну и что с того?
– А то, что игра стоила свеч. Ведь стоила же? Правда, Виталий Федорович?
– Я не уверен, что деньги – достаточный повод, чтобы опускаться до убийства. Мы с Волковым предпочитали честную игру.
– Красивые слова! Господин Цицерон просто отдыхает! Но только как же вы это с портфельчиком-то недодумали? А? Понимаю, старость, болезнь Альцгеймера и все такое. Однако уголовная ответственность – штука слепая, ей не до жалости.
– Этот кейс у меня пропал еще месяц назад, об этом знают многие из моих сотрудников. А с кейсом пропали и ценные дискеты, слава богу, не секретные. Но где и когда случилась эта пропажа – я не помню, тут можно уповать и на склероз, или Альцгеймера, как вы изволили выразиться.
– Вы с Волковым разбежались полгода назад, так?
– Ну, предположим.
– Если говорить кратко, то основной причиной его ухода из «Интерсвязи» явились расхождения во взглядах на дальнейшее развитие компании, так? Поправьте меня, если я ошибаюсь.
– Да, все так. Мы действительно разошлись по идейным соображениям. Но подумайте сами, разве это повод?..
– Виталий Федорович, дорогой мой, сейчас не мне, а вам думать надо. Вам, вам и только вам. Что касается меня, то в этой голове, – Омельченко постучал себя пальцем по виску, – картинка сложилась яснее ясного. Насколько я в курсе, после ухода из компании Волков неоднократно требовал выплаты по пакету акций «Интерсвязи», которым он по праву создателя компании естественным образом владел. Вы же постоянно срок выплаты оттягивали, придумывая все новые и новые причины…
– Я не выдумывал.
– Какая разница? Ну, ссылались.
– Это были более чем объективные причины. На «Интерсвязи» повис долг Российскому космическому агентству, примерно сорок миллионов.
– Долларов, если не ошибаюсь?
– Да, долларов.
Омельченко блаженно закатил глаза:
– О, майн гот! Это ж какие деньжищи! И если я опять же не ошибаюсь, то Волков требовал от вас выплатить ему примерно такую же сумму.
– Да. Ну и что с того? Только он не требовал, он торопил.
– Разве есть разница? Я, например, ее не вижу.
– Большой бизнес требует больших денег, вам ли не знать, Игорь Николаевич.
