— Которая из них вы, синьора?
— В центре. Я средняя.
— А остальные?
— Клара, она старшая, и Камилла, маленькая. Добропорядочная итальянская семья — мама за двенадцать лет родила шестерых — трех мальчиков и трех девочек.
— А ваши сестры тоже пели?
Она вздохнула, потом недоверчиво фыркнула.
— Было время, когда вся Италия знала сестер Сантина, трех «Ка». Но это было так давно — с какой стати вам это знать.
Он заметил, какими глазами она посмотрела на снимок, — неужели сестры и по сей день живы в ее памяти, такие же юные и прелестные?
— Мы начинали в мюзик-холлах — пели после киносеансов. Денег семье не хватало, и мы, девочки, пели и этим немножко подрабатывали. Потом пришло признание, денег стало побольше. И как-то вдруг оказалось, что у меня настоящий оперный голос, и я стала выступать в театрах — а сестренки, Камилла и Клара, продолжали петь в мюзик-холлах. — Она замолчала, взяла свою чашку, тремя глотками осушила ее, а затем спрятала руки под пледом.
— Скажите, синьора, а что, ваши сложные отношения с ним как-то связаны с вашими сестрами?
Она ответила вдруг постаревшим, измученным голосом:
— Это было слишком давно. Какая разница?
— Это связано с вашими сестрами, синьора?
И тут вдруг на полную мощь грянуло былое сопрано:
— Зачем это вам нужно? Какая вам разница? Он мертв. Они тоже умерли. Все умерли. — Она поплотнее замоталась в свои покрывала — от холода, от ледяных звуков его голоса.
Он ждал продолжения, но единственное, что услышал, было пыхтение и жалобный свист керогаза, тщетно пытающегося не пустить в комнату промозглый холод. Минуты шли. Во рту у Брунетти по-прежнему держалась горечь кофе, а ледяная дрожь пробирала до костей. Наконец она заговорила — голосом, не допускающим возражений:
— Допили кофе, так можете идти.
Он вернулся к столику и отнес обе чашки в раковину. Вернувшись, обнаружил, что синьора уже выпуталась из тряпок и стоит у двери. Шаркая, она повела его обратно по длиннющему коридору, ставшему за это время, кажется, еще холоднее — если такое возможно. Потом долго ковырялась в замках своими скрюченными пальцами, наконец отодвинула засовы и приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы ему проскользнуть наружу. Он повернулся поблагодарить ее, но услышал только лязг задвинувшихся засовов. И блаженно, с облегчением вздохнул, ощутив спиной лучи слабенького зимнего солнца.
Всю обратную дорогу, возвращаясь на катере, Брунетти ломал голову, кто бы ему объяснил, что же произошло между этой певицей и Веллауэром. И ее сестрами. Единственным, кто пришел ему в голову, был его приятель Микеле Нараскони, живущий в Риме и ухитряющийся зарабатывать на жизнь статьями о путешествиях и музыке. Его папаша, ныне уже удалившийся от дел, в свое время занимался тем же самым, но с куда большим успехом. Два десятка лет кряду он был ведущим журналистом в жанре светской хроники в стране, где подобная информация пользуется устойчивым спросом. Старик много лет строчил еженедельные колонки для «Дженте» и «Оджи», и миллионы читателей жадно ждали от него все новых отчетов — не обязательно достоверных — о всяческих скандалах с участием персон из Савойской династии[41], звезд сцены или экрана и бесчисленного выводка разнообразных князей и герцогов, требующих разрешения вернуться в Италию как до, так и после своего отказа от претензий на престол. Брунетти еще сам не вполне сознавал, чего именно ищет, но понимал, что порасспросить папашу Микеле имеет прямой смысл.
Вернувшись на работу, он заказал междугородный разговор. Последний раз он звонил Микеле так давно, что пришлось спрашивать у телефонистки его номер. Пока шли гудки, он прикидывал, как бы сформулировать свои вопросы, чтобы узнать все, что нужно, не обидев при этом старого друга.
— Pronto[42]. Нараскони, — в трубке послышался женский голос.
— Чао, Роберта, — ответил он. — Это Гвидо.
— Гвидо! Рада тебя слышать. Ну как ты? Как Паола? Что дети?
— Все в порядке, Роберта. Послушай, а Микеле дома?
— Да. Сейчас схожу позову.
Он услышал стук трубки о стол, потом голос Роберты, окликающей мужа, потом какой-то звон, несколько глухих ударов — и наконец голос Микеле:
— Чао, Гвидо! Как ты и что тебе нужно? — Смех, последовавший за вопросом, исключал всякую возможность обиды.
И Брунетти решил не тратить время и силы на экивоки.
— Микеле, на этот раз мне нужно кое-что выудить из памяти твоего отца. Сам ты этого никак не можешь помнить. Он как, ничего?
— Работает. РАИ[43] попросили его сделать передачу про самые первые шаги телевидения. Если получится, я тебе позвоню, посмотришь. Так что тебе нужно?
— Я хотел бы знать, не помнит ли он оперную певицу по имени Клеменца Сантина. Она выступала перед самой войной.
В трубке зашуршало:
— Что-то такое знакомое, — точно не скажу. Но если дело было перед войной, папа должен помнить.
— У нее еще были две сестры, они тоже пели.
— Да. Вспомнил теперь, Поющие «Ка» или прекрасные «Ка» — что-то в этом роде. Что же ты хочешь про них знать?
— Абсолютно все — все, что он сможет припомнить.
— Что, как-то связано с Веллауэром? — спросил Микеле, которого почти никогда не подводила интуиция.
— Да.
Микеле издал долгий уважительный свист:
— Ты, что ли, расследуешь?
— Да.
Снова свист.
— Ну, не завидую тебе, Гвидо. Газеты тебя живьем съедят, если не найдешь убийцу. Скандал государственного масштаба! Преступление против искусства! И так далее.
Брунетти, которого ели живьем вот уже четвертый день, смиренно ответил:
— Да знаю.
Чуткий Микеле тут же среагировал:
— Прости, Гвидо, прости, старик. Ну так что мне спросить у папы?
— Были какие-нибудь разговоры про Веллауэра и трех сестер?
— В каком смысле разговоры?
— В любом. Он тогда был женат — не знаю, важно это или нет.
— На той, что покончила с собой? — Стало быть, Микеле не только пишет в газеты, но и читает их.
— Нет. С собой покончила вторая. А тогда он еще жил с первой. Неплохо, если твой отец и об этом припомнит, что сможет. Перед самой войной — тридцать восьмой — тридцать девятый год.
— Слушай, а не натворила она чего-то политического? Гитлера оскорбила, что ли?
— Муссолини. Она всю войну просидела под домашним арестом. Оскорби она Гитлера, ее бы просто убили. Но я хочу знать, какие у нее были отношения с Веллауэром. И, если можно, у ее сестер.
— Насколько это срочно, Гвидо?
— Срочней некуда.
— Ладно. Я виделся с папой утром, ну ничего. Схожу к нему вечерком. Ему будет приятно. Ему нравится, когда просят что-то припомнить — приятно ведь, когда ты еще нужен. Сам знаешь, он любитель поговорить о прошлом.
— Знаю. Кроме него, мне просто даже и не к кому обратиться.
Приятель рассмеялся. Лесть есть лесть, даже когда она — правда.
— Я передам ему, слово в слово. — И отсмеявшись, Микеле спросил: — Так что Веллауэр? — Это был предел, спросить еще откровеннее Микеле не мог себе позволить. Что ж, надо отвечать.
— А ничего пока. В театре в тот вечер было больше тысячи человек.
— Что-то связанное с этой Сантиной?
— Не знаю, Микеле. И не узнаю, пока не услышу, что смог припомнить твой отец.
— Ну ладно. Я тебе вечерком позвоню, после того, как с ним переговорю. Наверное, это будет довольно поздно. Все равно позвонить?
— Да. Я буду на месте. Или Паола. Спасибо тебе, Микеле.
— Не за что, Гвидо. Папа будет страшно горд, что ты обратился к нему.
— Так больше не к кому.
— Так и передам, не волнуйся.
Никто из них не стал уверять, что, дескать, скоро увидимся — обоим недосуг было ехать через полстраны, чтобы повидаться со старым другом. Они лишь попрощались, пожелав всего хорошего.
Закончив разговор, Брунетти понял, что пора идти на квартиру Веллауэра для повторной беседы со вдовой. Он велел передать Мьотти, что вечером на работу не вернется, и, черкнув коротенькую записку, попросил секретаря положить ее на стол Патте завтра в восемь утра.
К вдове маэстро он опоздал на несколько минут. На этот раз его впустила экономка — та самая женщина, что сидела на панихиде одна во втором ряду. Он представился, отдал ей пальто и спросил, нельзя ли потом, после разговора с синьорой, побеспокоить ее несколькими вопросами. Она кивнула — «Si»[44], и проводила его в ту же самую комнату, где он уже беседовал со вдовой два дня тому назад.
Та поднялась и пошла ему навстречу, чтобы поздороваться за руку. Прошедшие дни дались ей нелегко, подумал Брунетти, глянув на ее лицо — под глазами круги, и кожа словно пересохла и загрубела. Женщина вернулась обратно, туда, где сидела, и Брунетти увидел, что рядом с ней нет ничего — ни книги, ни журнала, ни шитья. Видимо, она просто сидела и ждала — может, его, а может, собственного будущего. Усевшись, она закурила, потом протянула пачку ему.
