– Мне тоже непонятно, – процедила Таня, игнорируя обвинения в убийстве Романа.
Илья Сергеевич только вздохнул. Идя сюда, он особо не рассчитывал на откровенность Климушкиной, но задать вопросы был обязан. По-человечески ему было жаль Татьяну, и, если бы он мог, он бы ее отпустил. Но она убийца – факты, упрямые факты указывают на ее виновность. Других, говорящих о ее невиновности, у него нет. Хотя бы сама начала говорить, глядишь, и появилась бы какая-нибудь зацепка, а то молчит как партизан или талдычит, что не убивала. С новым трупом, дело по которому ему еще не отдали, замаячила перспектива нового витка в расследовании. Кто знает, может, он откроет смягчающие обстоятельства для Климушкиной, а может, и наоборот…
Таня вернулась в камеру со скверными чувствами. «Если бы я знала, что у Романа есть любовница, стала бы продолжать с ним отношения?!» – вертелась у нее в голове фраза, которую она так убедительно произнесла на допросе. Когда она говорила это следователю, сама себе верила.
«Несмотря на то что я знала, что у Романа есть любовница, я продолжала с ним отношения» – звучит ужасно. Но это ведь так! Господи, как же меня угораздило влюбиться до такой степени самозабвения!
Таня только сейчас осознала, как плох был их роман с Дворянкиным: сколько она себе врала, строила иллюзии, а стоило рассказать об этом вслух, испугаться собственных слов, и все встало на свои места – отношения именно такие, каким выглядит рассказ о них, без всяких условий и оговорок. Без этих обманчивых «да, но…», «есть ведь обстоятельства».
Любовницу Романа убили, размышляла она. За что? Вряд ли Дворянкин связался бы с девицей с сомнительной репутацией – он разборчивый. Значит, дело в нем самом? А вдруг могут и меня так же, как эту Куропаткину? – похолодела Татьяна. Что же делать, что? И помощи ждать не от кого. Родители развелись, мама после этого подалась в какой-то волонтерский клуб, сильно напоминающий секту, и ее теперь интересуют только дела клуба и ничего больше. Когда она звонила матери, слышала лишь одно: клуб, а в клубе, надо в клуб… и никогда не интересовалась, даже ради формальности, как у дочери дела. Из-за этого Таня и квартиру стала снимать – до того ей надоели разговоры про клуб. Отец появлялся лишь первые полгода, а потом перестал. У него новая семья, ему некогда.
Поддержки от семьи ждать бессмысленно, ее и раньше-то особо не было: кормили, одевали, спрашивали, выучила ли уроки, а сами не всегда слушали ответ. А теперь, когда родители живут каждый сам по себе, она им и вовсе неинтересна. Друзья? Где они, друзья эти? И как так получилось, что она, всеобщая любимица, осталась одна?
* * *
В тюремной камере Таню интересовали два вопроса: что будет дальше и когда все это кончится? Неопределенность угнетала больше, чем чудовищная обстановка и ситуация, в которую она попала. Ей хотелось, чтобы уж скорее все разрешилось – осудили бы и отправили по этапу, а там – будь что будет. Тогда хотя бы оставят ее в покое и не станут выматывать на допросах душу, заставляя снова и снова переживать неприятные моменты.
И вот опять раздался лязг металлической двери, опять называют ее фамилию, опять надо вставать и куда-то идти. Куда и зачем – конвойный не говорит, и спрашивать его бесполезно – все равно не ответит. Не положено. Длинный коридор, звуки шагов, пристальный взгляд в спину. Идти нужно быстро, без оглядки и остановок. Короткий, как выстрел приказ: стоять! Значит, уже пришли, вот она – дверь. Снова допрос? Ведь сегодня следователь уже приходил. Раздобыл новые улики? Впрочем, это не важно – она будет молчать.
Таня не угадала – когда открылась дверь, в помещении она увидела не следователя, а совсем другого человека. Высокий атлет с резким, улыбчивым лицом, еще молодой, но уже с проседью на коротко стриженных висках.
– Здравствуйте Татьяна Николаевна. Я ваш адвокат, – протянул он ей со вкусом оформленную визитку.
Таня с подозрением перевела взгляд с серебристо-синего прямоугольника визитки на ее обладателя – мужчину с приподнятыми уголками губ, отчего казалось, что он улыбается.
– Но я не просила. Мне нечем платить.
– Вам платить не надо, – уголки губ приподнялись еще выше.
Она что-то слышала, что подследственным положен адвокат. Только в таких случаях помощи от него никакой, так как его участие чисто формальное.
– Все равно мне не надо.
– Почему же, позвольте полюбопытствовать? Вы хотите получить максимальный срок за убийство?
– Я никого не убивала! – твердо произнесла она, почти ненавидя адвоката. Пришел поиздеваться, еще и улыбается своей мерзкой улыбочкой. Скользкий тип. И фамилия у него соответствующая – Морсин.
– Я вам верю. Но, видите ли в чем загвоздка, улики говорят против вас. Давайте так. Вы мне рассказываете, как все было, а я буду искать прорехи в деле, чтобы его развалить.
– Я уже всё рассказала следователю, – процедила девушка, подразумевая под «все» одну-единственную фразу: «Я не убивала».
– Насколько мне известно, на допросах вы разговорчивостью не отличаетесь. Я одобряю вашу линию поведения. Когда не знаешь, что сказать, лучше не говорить ничего. Итак, я вас слушаю.
– Я никого не убивала.
– Это я уже слышал. Вы были у Дворянкина дома шестого июля?
Татьяна ничего не ответила. Она уставилась на его галстук: темно-синий с косой красно-белой полоской. Хороший галстук, дорогой наверное, отметила она про себя.
– Не понимаю, почему вы молчите. Следователю ваше признание не нужно, потому что улик против вас предостаточно. И если вы думаете, что я передам ему наш с вами разговор, что я делать не собираюсь, но вдруг вы так думаете, хуже вам от этого не станет, потому что, извините за прямоту, хуже некуда.
– Зачем тогда вы хотите, чтобы я говорила, если и без моего признания меня осудят? Для отчета, да? В таком случае напишите сами, что вам там требуется написать, и оставьте меня в покое.
– Я работаю не ради отчета, а ради результата. Хотя бы потому, что мне дорога моя профессиональная репутация. Сами посудите: клиент подписывает со мной соглашение, платит мне за работу, а я вместо положительного результата представляю ему красивый отчет. Информация в нашем кругу распространяется быстро, уже на следующий день каждая собака будет знать, что Морсин с треском провалил дело. Так я без клиентов останусь. Оно мне надо?
Гладко говорит, и не поспоришь. Таня переваривала информацию. Мозги в последнее время у нее работали туго.
– Так вас не государство назначило?
– Нет. Меня нанял ваш друг.
– Друг? У меня нет друзей.
– Может, и не друг, если вам так угодно. Этому человеку вы небезразличны. Вот, взгляните, – он вытащил из кожаного «под крокодила» портфеля договор.
– Юрий Закатов? Вас нанял Юра? – Ее кошачьи глаза удивленно округлились. – Но как же? Как он узнал, что я здесь?
– Разве это важно, как он узнал? Если человеку кто-то небезразличен, его не придется извещать о своих неприятностях, просить о помощи и звать – он всегда окажется рядом и в горе и в радости.
– Да, пожалуй, вы правы, – сказала Таня отрешенно. Юра, смешной, упрямый Юра, которого она никогда не воспринимала как друга, проявил участие. Она невольно сравнила его с Дворянкиным, чего раньше никогда не делала: этих совершенно разных, как небо и земля, людей даже мысленно она не ставила рядом. Роман – сильный, эффектный, представительный, он сводил с ума одним только взглядом и улыбкой. А Юра… Юра – это просто Юра. В него не влюбишься с первого взгляда, хотя бы потому, что с первого взгляда его не заметишь. Дворянкина обо всем приходилось просить, напоминать, уговаривать. Чтобы он проявил участие сам?! Какое там! Для того чтобы Роман протянул руку помощи, нужно было как минимум его известить, что ты в ней нуждаешься. Все верно, есть золотое правило: не просят делать добро, не делай. Но ведь оно не для всех ситуаций! Юра оказал помощь, даже не спрашивая, нужна ли она. И это не тот случай, когда помощь может оказаться лишней.
– Итак, – улыбнулся Морсин, обнажая зубы, заключенные в брекеты, – шестого июля вы пришли к Дворянкину, выпили с ним вина…
– Да.
– Снотворное в вино подсыпали ему вы?
– Я.
– Потом взяли в руки нож и…
– Я пошла на кухню, взяла там нож. Я хотела его убить. Я ненавидела его, ненавидела! Но я его не убивала! Тогда я еще не знала, как это тяжело – убить человека. Можно замахнуться ножом, приставить острие к груди, но вонзить нож – нет. Я поняла, что не могу этого сделать. И не потому, что мне стало жаль Дворянкина или я побоялась наказания. Тогда, стоя над ним спящим с ножом в руке, я отчаянно желала ему смерти, а вот убить не смогла. В моей голове что-то переклинило – я ощутила себя собой, такой, какая я есть: слабой женщиной, не способной разделаться с врагом, или же человеком, который не может отяготить свою душу грехом, – не важно. Главное, что в ту минуту я увидела себя настоящую, без ложных иллюзий. И тогда я смогла честно себе признаться, что Дворянкин мне не нужен. Я стала свободной, свободной от нелюбви.
