И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.
Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина, которую любил он сам, – Анна. И сам он между этими женщинами – доступной и недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности… Вот, вот с чего началось – с этого банального треугольника, только женщин, которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!
А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами, заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики, шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось, и возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.
– Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, – тем временем горестно упрекал всю компанию Карлсон. – Нашли время для дурацких фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь – ты ведь нарочно парню голову забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про торжество справедливости вещал – ведь так? Взрослый человек, а дурака валяешь. Додумались свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте… Вот уж точно – роковое сходство!
Валька молча усмехнулся – кто же на кого похож? Он – на того ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв? Бывает… А гитара? Хм, гитара…
– Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши провокации, – сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. – А то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную голову? А?
– Не твоя печаль, – ответила Изабо.
– До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно. Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд устроите.
– Почему вдруг сегодня? – спросил Широков.
– Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране, возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы воспользоваться попросту не успеете.
– Откуда такая информация? – мрачно поинтересовался Широков.
– Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, – вмешалась Изабо. – Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил обрадовать, банный сотрудник? А главное – почему?
– Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и воспитывать, всех четверых, – подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что это – чистая правда. – Время поджимает. Дел у меня этой ночью – выше крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если я сейчас уеду – вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте – не скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного носа… не то, что некоторые…
– Он знает? – беззвучно спросил Широков.
– Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили – Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь – деликатно и вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так что могу вас обрадовать – пьесы вообще в природе не существовало, а была тетрадка с цитатами и набросками.
– Откуда такая информация? – надвигаясь на Карлсона, снова грозно спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился от этой нависшей глыбы.
– А ты еще не понял? – яростно набросилась на Широкова Изабо. – Ты еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку – держал? Да?
– Было дело, – согласился Карлсон. – И тетрадку эту жеваную, и показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории – так это Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое – подпольный журнал. Это уже покруче.
– Какой еще журнал? – не очень искренне удивилась Изабо.
– Ваш Чесс ввязался в издание подпольного журнала. Редакция у них была в Питере, назывался – «Мария». Можно подумать, ты не знала… Вот Широков точно не знал! – усмехнулся Карлсон. – И Верочке Чесс тоже ни слова не сказал. Потому что от них журналу все равно никакого проку бы не было, это и поэту ясно.
– Я перепечатывала стихи для этого журнала, – сердито возразила Верочка. – А если вы не могли понять, на какой машинке, так это я объясню. Я к одной бабушке в гости ходила, а у нее такая симпатичная машинка, прямо как из музея.
– Еще того не легче… – проворчал Карлсон. – Ладно, я ничего не слышал… Так вот, на квартире Второго думали проводить обыск. Ну, нашли бы кое-какую чушь – карикатуры, эпиграммы на вождей – и получилось бы неприятное, но банальное дело… Перенес бы его ваш Второй даже без валерьянки. Подставил его именно Михайловский. А не наоборот!
Карлсон насладился потрясенным молчанием тройки безумцев и постороннего человека, манекена Вальки.
– Второй очень удивился, получив три толстенные папки, – продолжал Карлсон. – Он прекрасно знал, что написал и что пишет Михайловский. А тот отдал ему на хранение и журнальные бумажки, и свои рукописи. Он-то думал, что обыск сперва будут делать У него! А Второй даже не знал, что такое в этих трех папках… Когда у него спросили, что он знает о «Марии», без особой надежды спросили…
– Три сафьяновых портфеля… – ни к селу ни к городу сказал Валька. Он имел в виду те три пропавших без вести портфеля, о которых давным-давно за чаем толковал ему Широков. Но даже Широков его сейчас не понял, потому что смотрел в рот Карлсону.
– Очевидно, там была и пропавшая повесть, – заметила Изабо. – И тексты песен.
– Много там было всякого добра, – согласился Карлсон. – Когда Второй понял, что за «Марию» возможны крупные неприятности, он, естественно, всю эту мазню отдал и спасибо сказал, что забрали. А потом пошел к Чессу разбираться. Потому что у них такого уговора не было, чтобы подпольный журнал прятать. И еще – он знал, что Чесс за границу намылился, а сам-то он никуда удирать не собирался. В общем, разборка вышла неприятная…
Карлсон умолк. И прочие тоже молчали. Каждый, видно, выстраивал для себя ход этой неприятной разборки, завершившейся полетом из окошка.
– Так, значит, не в вызове дело? – осознал Широков.
– Да не уехал бы он ни за что! – воскликнула Верочка. – Ну как он отсюда уедет?..
– Какие-то вселенские враки… – буркнула Изабо.
– Так что оставьте вы в покое Второго, – сказал наконец Карлсон. – Дайте человеку спокойно жить и работать. У него не было другого выхода. А теперь… ну, через пару месяцев… ну, в общем, пусть его спокойно пишет свои повести! Он ведь хорошо пишет, я сам читал, и рукописи, и опубликованное…
– Это ты с ним беседовал? – спросила Изабо.
– Я с ним уже потом побеседовал, перед тем, как комиссовался… – лицо Карлсона стало жестким, внезапно он усмехнулся и фыркнул. – Так что трогать его искренне вам не советую.
– Какое все-таки свинство… – прошептала Верочка.
– Чего и следовало ожидать, – тупо глядя в пол, ответил ей Широков. Услышанное настолько его ошарашило, что он как-то незаметно осел в кресло и наполовину съежился. – Значит, рукописи погибли…
Валька посмотрел на него – и тут увидел между диваном и портьерой едва обозначенный туманной линией силуэт. Сперва он подумал было, что это возникает женщина.
Но когда отбросил тень на стенку длинный гриф, Валька понял, что видит гитару…
* * *
Гостиничные обои были казенные – в мелкий цветочек, желтый и голубой. Оттого и призрак гитары был в такой же цветочек, будто инструмент обтянули ситцем. Валька даже развеселился – вот получилась бы у Чесса песня о ситцевой гитаре! Ничего кроме случайного образа еще не было, но Валька знал, что отсюда и стартует песня. О том, что это невозможно, он не думал – просто обрадовался идее.
Очерченное контуром пространство сперва как бы полиняло, потом сделалось темнее и на нем обозначилась тонировка древесины, нарисовались тени от струн.
Валька знал эту гитару наизусть, как помнят пальцами тело любимой, знал, где стерся лак и стенка стала шероховатой, знал капризы каждого колка! Он увидел свою смуглую, свою ненаглядную явственно, она заняла весь угол, почти не опираясь грифом о стену, как будто подвешенная на невидимой струне. Он увидел перед глазами гитару – и обрадовался ее присутствию.
