— Ах ты Господи! Да я теперь из дому буду бояться выйти! А с виду такой приличный человек…
— Уважаемая Екатерина Ивановна, уверяю вас: никакая опасность вам не угрожает. Пожалуйста, расскажите все, что вспомните об этом человеке. Он молод? Какого примерно роста?
— В общем, молодой, конечно, хотя и с бородой. Такая черная, от самых ушей. Но не длинная. И волосы черные, густые, он без шапки был. Одет хорошо.
— В куртке? В плаще, пальто?
— Куртка, но такая длинная, знаете, под пояс. Кожаная. Черная. И шарф помню, пестрый такой, вот, как платок турецкий.
— Замечательная у вас память. А ростом повыше меня?
— Наверное, повыше. Он вообще побольше вас, покрупнее. Еще вспомнила! Знаете, лицо такое благородное, внимание привлекает. Так вот брови у него заметные.
— Густые? Широкие?
— Нет, обычные, но от переносицы вверх идут, а дальше ничего, на полпути обрываются.
— Вы, Екатерина Ивановна, лучший свидетель из всех, с кем мне довелось работать. Очень вам благодарен, помогли вы нам. А бояться вам нечего, гарантирую. Еще одна к вам просьба: вы так хорошо описали этого человека, что можно составить фоторобот. Знаете, что это такое?
— По телевизору видела, в фильмах.
— Вот я и прошу вас подъехать сейчас со мной к нам в райотдел и там вместе изобразим этого человека, подберем ему бороду, брови, глаза.
— У меня там картошечка на плите…
— Ох, Екатерина Ивановна, голубушка, вроде бы пригорела ваша картошечка.
1
Кишинев остался позади, выехав за городскую черту, они оба, по-разному, сожалели, что миновали вольные, праздные, на удивление погожие для этого времени года дни, длинные, однако не пресытившие ни одного из них ночи. Наташа была рассеяна, грустна. Жукровский понимал ее нынешнее состояние. Все они, дуры-бабы, на один лад. Любовь — так до гроба, с бесконечными уверениями и клятвами.
Бог мой, думал Жукровский, сколько же чепухи написано, наговорено, наснято, напето об этой самой любви! Но зачем же взмывать в столь высокие сферы, зачем изыски и восторга, если бал здесь правит физиология — влечение полов. Что останавливает самого примерного супруга от измены? Одного — страх перед воображаемыми последствиями, особенно если партбилет носишь в кармане. Все ведь могут навалиться, ежели супруга — скандальная баба: партком, завком… Другой, и таких большинство — одно название, что мужик, издали облизывается. Третий импотенцию скрывает показной порядочностью.
О женщинах Жукровский судил, основываясь на личном опыте, более чем прозаично. Однако ход его мыслей прервал голос Наташи:
— О чем так задумался, Славик? И где ты сейчас?
— О тебе, Натали. О нас.
— Все хорошо?
— Хорошего как раз мало. Мне пора уезжать.
— Но пару дней ты же можешь еще побыть в Одессе?
— Хотелось бы. Но знаешь, Наташа, существует недремлющее око соседей.
— Я все понимаю. Я могла бы устроить тебя у одной приятельницы. Но сейчас о другом. Мы что, вот так расстанемся, разбежимся? Ты мне ни разу не сказал, что любишь…
— Слова — слабые воздушные колебания, условные обозначения предметов, ощущений, чувств. К тому же, только кости мамонта, возможно, древнее наших привычных слов. Я же стремился, чтобы тебе было хорошо.
— Мне очень хорошо с тобой, Славик. Поверь, так никогда и ни с кем не было. Помнишь, в наш первый вечер ты сказал: это — судьба?
— Судьба — наша встреча. Но твой сын, муж — это более чем судьба, это реальность.
— Ты не позвал меня, ничего не предложил…
— Натали, милая, я не могу не помнить, что ты — мать. И понимаю, поверь, каково тебе сейчас. Не торопись, еще не вечер.
— Ты бы полюбил моего Олежку, я просто уверена!
Но Жукровский менее всего был склонен думать сейчас о чужом сыне. Он и собственного-то активно не желал заводить, несмотря на все доводы, даже слезы Ирины. Одни любят цветы жизни, другие — спелые плоды. Наташа, увы, переходила границы, мысленно отведенные ей Жукровским, и в его душе вспыхнуло и быстро разгоралось раздражение. Однако роль надо было сыграть до конца! Наташа еще не раз может быть полезной в его новой кочевой жизни. И Жукровский включил магнитофон, поднес ее холодную руку к губам.
Их последняя ночь, уже в ее одесской квартире — разумеется, о том, что на данном этапе она последняя, знал только Жукровский, была взаимно пылкой. Он наслаждался молодым, горячим телом, всеми сугубо семейными удобствами для любовной игры как бы впрок, не зная, что сулит ему день грядущий. Она же старалась продлить выпавший ей праздник, будучи, впрочем, уверена, что судьбу не объедешь, и если двоим вместе так удивительно хорошо, они, несмотря ни на что, будут вместе. Наташа была красива и самоуверенна.
Наташа дала Вячеславу, по его подсказке, телефон и адрес приятельницы и ушла утром, успев накормить его завтраком, на работу. Он вышел вскоре за ней, захлопнув дверь и оставив короткую записку на столе: не может, дескать, рвать ей и себе душу. Будет звонить. Как ни велик был соблазн компенсировать кишиневские расходы, Жукровский не взял и нитки из этой квартиры. Наташа могла еще пригодиться. К тому же ему нравилась сыгранная роль.
2
Иволгин захлопнул папку, спросил:
— Сколько на твоих пластиковых? Пожалуй, нам пора.
— Ваше дареное золото спешит. Еще минут пять в запасе.
— Ну, такой генералитет ждать не любит. Я тебе говорил, что должны быть областной прокурор, начальник УВД области?
— Не мы к ним, они к нам — и то хорошо.
— Не научил я тебя, кажется, многому, но одному точно: уважать начальство.
— А это уже сугубо от начальства зависит. Нельзя уважать кресло — уважают только человека.
— Нельзя вас и дальше держать в паре с Иванцивым, ему его философия минимум прокурорской должности стоила.
— А вам — минимум полковничьих погон?
— Не петушись, Валентин, покукарекаешь в кабинете Никулина. Кстати, Иванцив задерживается. Не похоже на него.
— А знаем ли мы товарища Иванцива?
— Это ты о чем?
— Да так. Слышите, его шага.
Иванцив, пожав обоим руки, быстро сбросил пальто, шарф, пригладил волосы, спросил:
— Не опаздываем?
— Сейчас идем. Хочу проинформировать вас, что с медсестрой, дежурившей в ту чертову ночь в палате нашей «разведчицы» работает Валентина, контакт установлен, — Иволгин пока не считал нужным вдаваться в детали.
— А что она собой представляет? — уже в двери спросил Иванцив.
— Пока мало информации. Но, судя по тому, что уже удалось установить, живет не только на скудную медсестерскую зарплату.
— Тут надо поосторожнее, — Иванцив остановился, развивая мысль. — Во-первых, в реанимации получают поболее. Во-вторых, опытная медсестра всегда сыщет приработок.
— М-да, многовато в нашем эпицентре белых халатов. Теперь уже две медсестры под наблюдением, не говоря о лекарях, — Иволгин поторопил Иванцива, взяв за локоть. Сзади Скворцов подбросил:
— Какие там они белые!
— Это и есть твоя работа: белое должно остаться белым, а грязь соскабливай, чисть.
— У вас сегодня что по расписанию: урок молодого сыщика? — Иванцив, конечно же, знал о талантах Цезаря, но и в мыслях не имел подражать ему. Хотя легко умел совмещать малозначительный разговор с активной работой мысли совсем на иную тему. Сейчас он обдумывал, как более сжато и убедительно представить собравшимся в кабинете Никулина весь ход следственной работы.
А Иволгин, войдя в кабинет, понял, впрочем, как и Иванцив со Скворцовым, что застрянут они здесь надолго — часа на три. «Генералитет» был весь в сборе, присутствовали и начальники областного и городского угрозыска, ОБХСС, районный прокурор. Определил Иволгин безошибочно и с кого сейчас начнут, и то, что вряд ли в этом составе, в этом кабинете они продвинутся вперед в многочисленных загадках следствия.
— Приступим к работе, — объявил прокурор области, грузный, немолодой, вспыльчивый и самолюбивый человек. — Думаю, послушаем в первую очередь, как далеко продвинулось наше дело. Тянете резину, весь город слухами живет, а вы тут на матушку-столицу надеетесь…
Поговорить, «снять стружку» прокурор любил, и многие работники прокуратуры давно уяснили для себя, что их областной босс не блещет ни эрудицией, ни профессионализмом, но опасались вступать с ним в дискуссию.
«Нормальные герои всегда идут в обход», — почему-то Иванцив именно сейчас вспомнил шутливый девиз одного из коллег, давно успевшего занять кресло районного прокурора города.
И именно в эту минуту, когда требовалось быть предельно собранным, он ощутил, как отчаянно устал, и что не годы и не то, что составляет смысл его работы, породили его пессимизм. Бесконечно устал маневрировать, подстраиваться, смиряться — не во имя неких личных интересов, а только затем, чтобы делать дело.
