— Ты думаешь, Эйнштейн пришел к такой формуле, только никому ее не открыл?
— Возможно, если ученый не был уверен в практических последствиях своего открытия. Хиросима и Нагасаки продолжали преследовать его всю жизнь.
Над Вильямсбургом сгущались сумерки, и я задумался над этим титаническим трудом: отыскать единую теорию всего. Насколько мне было известно, всемирное тяготение и электромагнитные силы никак не желали ладить между собой. Перед нами стояла не менее титаническая задача — отыскать обладателя такой формулы с помощью письма в Интернете.
Сара разместила объявление на государственном сайте о пропавших вещах. Там наверняка накапливались за день тысячи постов, на которые никто не обращал внимания. С тем же успехом можно запечатать письмо в бутылку, зашвырнуть в океан и надеяться, что оно попадет в нужные руки.
Но иногда и послание потерпевшего кораблекрушение достигает своей цели.
Когда имеешь дело с ученым — имеешь дело с ребенком.
Рэй Брэдбери
Сара уснула на диване, а я все еще был погружен в изучение берлинского этапа в жизни Эйнштейна. Вот уже два часа я наскоро заполнял лакуны, а список неразрешенных вопросов только разрастался.
Я убрал ноутбук с коленей Сары и подхватил девушку на руки, стараясь не разбудить. Медленно перенося ее на кровать, которую она сама для себя выбрала, я ощущал совсем другие чувства, чем в ту ночь, когда поднимал француженку по ступеням бернского «Мартахауса».
Я нежно опустил ее на кровать и до плеч прикрыл простыней. Лицо Сары осветилось улыбкой — она была похожа на девочку, которая чувствует себя огражденной от всех ночных кошмаров.
Какое-то время я наблюдал за ее сном, пытаясь осознать перемену, происшедшую во мне. Теперь я не ощущал немедленной необходимости раздеть свою подругу, чтобы заняться с ней сексом. Она не стала для меня менее притягательной — вовсе нет. Дела обстояли гораздо хуже. Я впервые начал постигать, что желание способно преобразиться в гораздо более тонкий вид энергии, которую мне не удавалось определить.
Я был растерян.
Вернувшись к столу, я попытался выкинуть из головы будоражившие меня мысли и набросал на экране диаграмму всего, что случилось в жизни Эйнштейна после публикации его первых статей, отметив лакуны на полях.
В 1908 году Альберт получил возможность уйти из патентного бюро — ему предложили должность приглашенного профессора в Бернском университете.
После рождения первого законного ребенка семья Эйнштейн перебралась на территорию нынешней Чешской республики, где ученый определенно пошел на повышение: он возглавил кафедру теоретической физики в Карловом университете Праги.
Хотя его слава еще не успела проникнуть за океан, в академических сообществах Европы Эйнштейн начинал набирать вес. Вследствие этого физик был избран членом Прусской академии наук, и император лично пригласил его возглавить физическое отделение в Институте кайзера Вильгельма. В целом Эйнштейну было суждено провести в Берлине шестнадцать лет. За это время он успел развестись с Милевой и жениться на Эльзе, своей двоюродной сестре, которая заботилась о нем во время нервного кризиса.
В 1920-е годы Эйнштейн оказался в центре всеобщего внимания, главным образом из-за присуждения ему Нобелевской премии, хотя его научные теории были приняты далеко не везде. Отдельные немецкие журналисты обрушились на утверждения, которые в свете нацистской пропаганды представлялись им бредом больного еврейского мозга.
За год до прихода к власти Адольфа Гитлера общая атмосфера нетерпимости и антисемитизма в конце концов вынудила Альберта покинуть Германию и переплыть океан. Он отправился в Соединенные Штаты.
Мое первое бруклинское пробуждение началось со сладкой, болезненно-прекрасной песни, пробивавшейся сквозь стены подсознания. Все еще не выходя из дремоты, я напряг все имевшиеся в наличии силы и различил в полусне звуки песни, похожей на госпел:
There's a lazy eye that looks at you
And sees you the same as before…[38]
Нежное поглаживание чьей-то руки по моим волосам заставило меня проснуться окончательно.
В этой песне пелось о глазе, и вот я различил его, невозможно голубого цвета, в паре сантиметров от моего лица. Я не сразу сообразил, что это Сара, подпевая звукам музыки из своего ноутбука, улеглась на свободном пространстве моей постели, чтобы увидеть, как я просыпаюсь.
— Что это за песня? — спросил я сонным голосом.
Вместо ответа девушка протянула мне коробку от диска с названием «Rabbit Songs»[39] в исполнении «Нет» — альтернативной нью-йоркской группы. На обложке были изображены кролики, убегающие от какой-то опасности, что я воспринял как нехорошее предзнаменование для нашей новой американской жизни.
— Я нашла этот диск в складках дивана. Правда, мило? — Француженка тотчас же спрыгнула с моей постели, обозрела в окно сутолоку четвергового утра и заявила: — Нам следовало бы поучиться у кроликов. У них большие уши, чтобы лучше слышать. Они знают, что норка принадлежит им только на время.
Я одевался, не отрывая взгляда от девушки в спортивной куртке. Мне нравилась интимность отношений, которые зародились между нами. В глубине души я желал, чтобы наши поиски в Нью-Йорке никогда не завершились. Пусть я каждое утро буду просыпаться под песни кролика.
— Кстати, ты все еще не высказал мне свою гипотезу насчет буквы а — вдруг прибавила Сара.
— О чем это ты?
— О формуле, которую Йенсен высветил на экране в Белграде. Она ведь так выглядела: Е = ас²?
Я продолжал неторопливо одеваться, размышляя над этой загадкой, которую принял за ошибку, когда получил конверт с последним посланием.
Желудок мой забурчал от голода, прежде чем я успел высказаться:
— Быть может, «а» означает «ускорение».
— Что за нелепость! Мы не можем умножать ускорение на скорость света в квадрате. Это не имеет смысла.
— «Поглощение»?
— Еще нелепей.
— Ну… а что бы ты предложила?
Сара обернулась ко мне с загадочным выражением лица и ответила:
— Скажу, когда удостоверюсь в своей идее. Пока что мне не хочется сковывать рамки твоих поисков.
Сформулировать проблему часто важнее и труднее, чем решить ее.
Альберт Эйнштейн
Все утро я портил глаза за чтением рукописи, а Сара искала по городу старинные телефонные справочники, как я и предложил вчера вечером. Натолкнуться таким образом на потомка Лизерль было так же вероятно, как найти иголку в стоге сена, однако француженка рассматривала любые возможности, не желая думать, что наша высадка в Америке окончится очередным поражением.
Компьютерные дизайнерши заявились в свой отсек ровно в девять утра. С этих пор тройное отстукивание по клавиатурам превратилось в аккомпанемент к моей нудной работе. Время от времени у них звонил телефон. Отвечающая дама верещала так громко, словно не верила в беспроводную связь, появление которой когда-то предсказал Тесла.
Каждой из них было где-то под тридцать, как и Саре, но для меня они оказались пустым местом. Три WASP[40], очевидно регулярно посещающие бары для одиноких и разделяющие взгляды Республиканской партии. Поднимаясь на третий этаж, девицы приветствовали меня апатичным «Hi», а потом исчезали за перегородкой.
Полуденное появление татуировщика было обставлено совершенно иначе. Этот парень со спутанной шевелюрой носил куртку «Hellangel», в нем было по меньшей мере килограммов сто двадцать.
В отличие от товарок по общежитию он проник на наши тридцать метров с оглушительным воплем: «Есть кто живой?», произнесенным с коста-риканским акцентом, затем уселся на наш диван с видом родственника, которого, хочешь не хочешь, приходится принимать.
— Зовут меня Фернандо Себастьян, но в Вильямсбурге все знают меня под именем Вертун.
Представившись подобным образом, Вертун внезапно поднялся с дивана и практически врезался головой в мой монитор, желая выяснить, чем я занимаюсь.
В данный момент передо мной находилась страница из рукописи японца, прямо-таки испещренная формулами. Йосимура пытался пояснить теорию Эйнштейна о скорости взаимодействия тел.
— Ты что, проф по математике?
— Это было бы неплохо. Я нанятый журналист, который безуспешно пытается разобрать одну формулу.
Я сам удивился, что разоткровенничался перед незнакомым парнем. Быть может, его простецкая внешность подсказала мне, что он для меня безопасен, как будто разумная часть Вселенной его совершенно не касалась. Однако же Вертун вскоре доказал, что кое-какие соображения по этому предмету у него имеются.
