– Так в чем же дело?
Я рассказал ему.
Он долго обдумывал мое предположение, а я пил лимонный сок.
– В любом случае, надо попробовать размотать этот клубок и посмотреть, куда он приведет, – сказал я.
– Какая-то фантастика! – наконец пришел в себя от услышанного Рутс. – Я надеюсь на бога и хочу, чтобы вы оказались не правы.
– Да, понимаю, – засмеялся я.
– Вам понадобятся месяцы, чтобы раскопать всю эту грязь самому... И не думаю, что вы хорошо знаете обстановку среди коннозаводчиков... Так почему бы мне не помочь вам?
– Я был бы очень благодарен.
Рядом с его креслом стоял телефон, он поднял трубку и набрал номер. Я слушал, как он договаривается с издателем ведущей газеты, пишущей о конном спорте и коневодстве, чтобы меня допустили к их архиву и дали в помощь двух квалифицированных сотрудников.
– Все устроено, – сказал он, вставая. – Это на Норд-Бродвее в Лексингтоне. Надеюсь, вы дадите мне знать, как пойдут дела?
– Обязательно.
– Дэйв и Юнис... прекрасные ребята.
– Великолепные.
– Передайте Юнис мои лучшие пожелания.
– Она улетела в Калифорнию.
– На новую ферму?
Я кивнул.
– Безумная идея Дэйва переехать на Западное побережье. Центр разведения чистокровных лошадей здесь, в Лексингтоне, и здесь он должен оставаться.
Я промычал нечто соответствующее обстоятельствам, не критическое и не одобрительное, и Джефф Рутс протянул мне толстую руку.
– У меня в Майами собрание акционеров, – извиняющимся тоном проговорил он.
Мы прошли через дом, туда, где секретарь ждала его в «Кадиллаке», стоящем рядом с «Торнадо Олдс-мобилом» Юнис.
* * *
В редакции газеты я обнаружил, что все, о чем просил Джефф Рутс, выполнено очень добросовестно и в двойном размере. Моими временными помощниками были пожилой мужчина, который почти весь рабочий день проводил за составлением ежегодных регистров достижений жеребцов, и незамужняя леди лет пятидесяти с феноменальной памятью, чье лошадиное лицо и хриплый голос моментально забывались, стоило ей ласково улыбнуться.
Когда я объяснил, что хотел бы найти, они оба потрясенно уставились на меня, не находя слов.
– Это невозможно? – спросил я.
Мистер Харрис и мисс Бритт пришли в себя и сказали, что, по их мнению, это возможно.
– И пока мы будем заниматься этим, попытаемся еще составить список лиц, чье уменьшительное имя может быть Бак. Или Бат. Но думаю, все-таки Бак, – предложил я.
Мисс Бритт тут же выдала шесть имен, одних Бакли, живших в окрестностях Лексингтона.
– Наверно, это не совсем удачная идея, – вздохнул я.
– Но совсем не вредная, – хриплым голосом возразила мисс Бритт. – Мы сделаем все нужные списки одновременно.
Они ушли в помещение архива и там погрузились в папки и книги, а меня оставили в приемной, посоветовав курить и ждать, что я весь день и делал.
В пять вечера они появились с результатами.
– Это максимум того, что мы могли сделать, – с сомнением проговорила мисс Бритт. – Понимаете, в Штатах на племенных заводах и фермах более трех тысяч жеребцов. Вы просили выбрать тех, чьи гонорары за покрытие на протяжении последних восьми-девяти лет постоянно росли. Таких двести девять.
Она положила передо мной список, напечатанный на машинке через один интервал.
– Затем вы просили клички жеребцов, которые, попав на племзавод, оказались как производители гораздо удачливее, чем ожидали по их родословной. Таких двести восемьдесят два.
Она протянула второй лист.
– Вы также хотели знать, кто из двухлеток на скачках проявил себя лучше, чем от них можно было ожидать, судя по их породистости. Таких двадцать девять. – Она добавила к прежним двум третий лист. – И наконец, люди, которых можно называть Бак. Их тридцать два – от Бара К. Ранча до Барри Кайла.
– Вы провели потрясающую работу! – искренне восхитился я. – Наверно, не стоит надеяться, что хотя бы одна из ферм повторяется во всех четырех списках?
– Большинство жеребцов из первого списка входят и во второй. Это понятно. Но что касается двухлеток, исключительно хорошо проявивших себя на скачках, то их производителей нет в первых двух списках. И ни один из удачливых двухлетних жеребят не был выращен на племзаводах, принадлежащих кому-то из Баков.
Они оба казались огорченными такими невдохновляющими результатами.
– Ничего, – сказал я. – Завтра мы попытаемся зайти с другого конца.
Мисс Бритт фыркнула, что я воспринял как согласие.
– Рим не сразу строился, – проговорила она.
Мистер Харрис выразил некоторое сомнение, что этот Рим вообще может быть построен из имеющихся у них материалов, но, не жалуясь, утром следующего дня ровно в девять сидел за своим столом. Оба вновь погрузились в сопоставление и перетасовку списков.
К полудню первые два списка были сокращены до двадцати жеребцов. Мы втроем подкрепились сандвичами. И поиски начались снова. В десять минут четвертого мисс Бритт тяжело задышала и широко раскрыла глаза. Она быстро нацарапала что-то на чистом листе бумаги и, склонив набок голову, рассматривала написанное.
– Ну... – Она смотрела на меня, не находя слов. – Ну...
– Вы их нашли, – сказал я.
Она кивнула, сама не веря полученному результату.
– Я сопоставила все скачки, в которых они участвовали, годы, когда были куплены, масть и приблизительный возраст, как вы и просили... Таким путем мы получили двенадцать возможных кандидатов из первых двух списков. И один из производителей удачливых жеребят, которым сейчас не больше двух лет, отвечающий всем вашим требованиям, находится на той же племенной ферме, что и первый кандидат из двенадцати. Вы успеваете за мной?
– Наступаю на пятки, – улыбнулся я.
Мистер Харрис и я стояли у нее за спиной и читали написанное мисс Бритт на листе бумаги.
Мувимейкер, возраст – четырнадцать лет, в настоящее время гонорар за покрытие – десять тысяч долларов.
Сентигрейд, возраст – двенадцать лет, в этом году гонорар за покрытие – пятнадцать тысяч долларов.
Оба находятся на ферме Орфей, Лос-Кайлос.
Собственность Кэлхема Джеймса Оффена.
Мувимейкер и Сентигрейд – Шоумен и Оликс. Ясно, как небо в морозный день.
Обычно жеребцы покрывают тридцать-сорок кобыл за сезон. Сорок кобыл, по десять тысяч долларов с каждой, ежегодно дают четыреста тысяч долларов независимо от того, получился один жеребенок или два и остались ли они в живых. На открытом аукционе десять лет назад Мувимейкер стоил сто пятьдесят тысяч долларов, как показали поиски мисс Бритт. Подменив его Шоуменом, Оффен с тех пор получил примерно два с половиной миллиона в качестве гонорара коннозаводчику.
Сентигрейд был куплен на торгах в Кинленде за сто тысяч долларов. При гонораре пятнадцать тысяч Оликс, живущий теперь под именем Сентигрейда, перекроет эту сумму за один год. И очень похоже, что его гонорар будет расти из года в год.
– Кэлхем Джеймс Оффен. У него такая хорошая репутация, – задумчиво проговорила мисс Бритт. – Просто не могу поверить. Он считается заводчиком высшего ранга.
– Есть, правда, одно «но», – вмешался мистер Харрис. – Нет никакой связи с именем Бак.
Мисс Бритт посмотрела на меня, и ее улыбка засияла нежно и победно.
– Но связь есть, не видите? Мистер Харрис, вы не музыкант, но разве вы никогда не слышали оперу «Орфей в аду» Оффенбаха?
Уолт четыре раза повторил «ради бога» и признал, что «Жизненная поддержка» охотно отправит его с одного побережья на другое, если на конце радуги будет горшок золота в виде Оликса.
– Лос-Кайлос недалеко от Лос-Анджелеса, – пояснил я, – к северо-западу. А я хотел бы остановиться еще севернее, на берегу океана.
– Ради бога.
– Тогда приезжайте в Санта-Барбару, мотель «Отпускник». Жду вас там завтра.
Он повторил адрес и спросил:
– Кто платит?
– Пусть «Жизненная поддержка» и Дэйв Теллер решают это между собой. Расходы на мотель я вставлю в счет Теллеру. А вы сможете получить деньги на дорогу в вашем офисе?
– Наверно, смогу. – До меня по проводам долетел его вздох. – Жене и детям это очень не понравится. Мы договорились в воскресенье поехать на пикник.
– Отложите на неделю, – посоветовал я.
– Мы уже дважды откладывали его из-за вас.
– Простите великодушно.
– Завтра, часов в шесть местного времени, пойдет?
– Очень хорошо.
Он коротко попрощался и с треском хлопнул трубкой. С аппаратом Теллера я обошелся нежнее и мягко положил трубку на рычажок. Потом оглядел зелено-оранжевую комнату.
Чем бы заняться?
В точных пропорциях смешал виски со льдом. Выпил. Хотел поплавать на закате в бассейне, но оказалось лень раздеваться. Вернулся в дом, съел обед, приготовленный и поданный Эвой, которая долго болтала, воспользовавшись возможностью поговорить на родном языке, и я пожалел, что, приехав в первый раз, заговорил на нем. В отчаянии я мечтал, чтобы она поскорее замолчала и ушла, но, когда она наконец это сделала, лучше не стало.
