– А мне стало известно, что вы рекомендовали Юлиана Шарова Долгополову в управляющие имением, – невозмутимо произнес Виссарион Фомич.
– Вот еще! – фыркнул хозяин дома. – Кто вам это сказал, кто?
– Племянник Долгополова Евгений.
– Враки, – протянул Белев на низких нотах. – Не давал я никаких рекомендаций, тем более Долгополову. Знаете ли, мы с ним не состояли в приятельских отношениях, так, встречались иногда, говорили о том о сем. Не понимаю, зачем племяннику наговаривать на меня?
– Странно, странно…
Виссарион Фомич надул губы, пристально изучая Белева и думая: кто из них солгал и зачем? Евгения трудно заподозрить в убийстве дяди, хотя мотив у него имеется – наследство и свобода от гнета родственника. Да только слаб он для этого дела, увидев труп, в обморок упал. Куда уж ему убить! Такое даже теоретически невозможно.
– Как по-вашему, чем отличался Долгополов? – увел в сторону Виссарион Фомич.
– Ничем особенным. Молчун был. Любезностью не отличался.
«А Белеву зачем лгать? – думал в это время Виссарион Фомич. – Ну, никакой выгоды. И даже предположений не имеется, что за цель он преследует, отрицая свое участие в судьбе Шарова».
– Благодарствую за хлеб-соль, – поставив чашку на стол, сказал Виссарион Фомич и поднялся. – Коль что узнаете об этом Шарове, тотчас мне скажите.
– Всенепременно, – заверил тот, провожая его до дверей.
Нет, не верил Белеву Виссарион Фомич, потому, одевшись, подошел к нему вплотную, глядя прямо в бегающие глаза, и взял его на арапа:
– А Евгений-то правду сказал, мне доподлинно то известно. Только вот не пойму, зачем вы отнекиваетесь? Выгода какая вам, а?
Белев в лице переменился, задрожал:
– Помилуйте, о чем вы…
– Не помилую, коль ложь докажу, – коварно щурился Виссарион Фомич. – А ведь докажу, вы сие получше меня знаете.
– Ну, да, да! – разнервничался Белев и перешел на шепот: – Я рекомендовал Шарова… То есть не я, а Долгополов просил, чтобы я всем так говорил. Очень просил, я подумал, ничего в том нет предосудительного… А сам я этого Шарова лишь единожды видел…
– А зачем он просил? – перебил Зыбин.
– Клянусь, не знаю. Нужен был ему Шаров, он ко мне и обратился, а я всего-то хотел уважить его. Верьте мне.
– Отчего же сразу правды не сказали?
– Так ведь убили обоих-с… Я на всякий случай…
– Прощайте, – сказал Зыбин, надевая картуз.
Елагин заскочил в контору Галицкого:
– Мое почтение, Мирон Сергеевич. Ну как, баржи не пришли?
– Когда бы пришли, я бы в сей же час сообщил вам, Афанасий Емельянович, – развел руками Галицкий. – С буксирами задержка выходит – сообщение пришло. А тут морозы вот-вот ударят, и так погода долгонько держится. Коль река станет, не дождемся мы барж.
– Худо, – вздохнул Елагин. – У меня и мука, и зерно, да и другого товару немерено. Худо.
– Не расстраивайтесь, Афанасий Емельянович, не сегодня, так завтра придут. Не желаете ли вина?
– Отчего ж? – улыбнулся Елагин. – С удовольствием.
Мирон Сергеевич достал початую бутылку и налил в бокалы красного вина, исподволь наблюдая за купцом.
Елагин ему нравился. И образован, и учтив, и хорош собою, и удачлив – баловень судьбы, как в народе говорят. Елагин взял бокал, сделал пару глотков, оценил:
– Великолепное вино. Откуда? Хотя постойте, сам угадаю. Анжуйское? – Но Мирон Сергеевич лишь отрицательно мотнул головой, улыбнувшись. Елагин поднял бокал, изучая цвет. – Не из Франции. Тогда… Цвет чистый, букет…
– Да не гадайте, – рассмеялся Галицкий. – Вино наше, с южных окраин. Нравится?
– Превосходное. – Елагин отпил несколько глотков. – Не уступает лучшим маркам.
– Вы, Афанасий Емельянович, единственный в этом городе, кто способен без предвзятости оценить наши достижения.
– Так ведь обязанность моя такая: знать, понимать, распознавать. Товар у меня разнообразнейший, потому и приходится совершенствовать знания.
– Я собираюсь поставлять вино сюда, и не одно красное. Выбор богат, поверьте. Есть и белое, портвейны… Не желаете ли вступить в дело? Одному мне не управиться.
– Это можно, вино не хуже европейского. Да только подумать надобно, как преподнести, в какую тару наливать, этикетки… чтобы в глаза бросались. Полагаю, при умном вложении мы потесним европейских производителей.
– Так по рукам? – обрадованно сказал Галицкий, наливая в бокалы еще вина.
– По рукам, – протянул открытую ладонь Елагин. – Позвольте вас спросить… Отчего вы занимаетесь сугубо купеческим делом?
– Так дело-то, Афанасий Емельянович, не глядит, кого выбрать, а мужчине не годится на пуховиках валяться. Служба меня никогда не прельщала, в помещики записаться – скука пугала, да и поместье всего одно – не развернешься. Хотелось чем-то заняться, чтобы и душа горела, и силы было куда приложить, и ум. А там, где труд и его плоды есть, все дурное далеко отходит и забывается.
Елагин почувствовал в Галицком надрыв, словно этот человек прожил и живет в нескончаемо длинном, изнуряющем одиночестве. Неожиданно его мудрый взгляд словно погрузился внутрь себя, и что он там видел – Афанасий Емельянович не знал. Но что-то подточило его, однако не сломало, возможно, даже возвысило над суетностью, от чего он убегал своим путем, обретая смысл. Наверное, поэтому он не кичился происхождением, был доступен и прост, не заступая за границы благоразумия. Елагину вдруг захотелось пооткровенничать с ним, поделиться своими метаниями и непониманием, сковывающим его, попросить совета, но не хватило решимости. А Галицкий очнулся, тряхнул головой и усмехнулся:
– Эх, жаль, потомства нет. Мой род обнищал, а я поднимаюсь. Трудно, через ошибки и ученье, но поднимаюсь. А кто после меня подхватит мое дело?
– Уж не знаю, чем вас утешить, – стеснительно произнес Елагин, вставая со стула. – Пора мне. Мирон Сергеевич, коль понадобится помощь… я всегда к вашим услугам.
Галицкий поблагодарил его с чувством признательности, проводил. Елагин шел к экипажу, думая о себе и о Мироне Сергеевиче, о том, что они разнятся во всем и тем не менее имеют схожесть. Думал о том, что ему нужен друг, который бы ободрил или отрезвил его, ведь так тяжко носить в себе непонимание.
Хоть и считал себя Виссарион Фомич стариком, однако при виде Прасковьи Ильиничны внутри вздрогнуло нечто забытое. Печать усталости ничуть не испортила ее, влажные и грустные глаза доставали до самого дна души, всякое движение было пронизано женственной сдержанностью, а вдовье платье лишь подчеркивало стать. Он вспомнил отзыв о ней Галицкого и согласился с ним: эта женщина достойна любви и уважения.
– Не желаете ли чаю? – спросила она.
– Не откажусь, сударыня, – согласился Зыбин, ведь разговор за чашкой чая становится непринужденней. Прасковья Ильинична распорядилась подать чай и остановила безразличные глаза на госте. – Я не желал вас беспокоить раньше, беря во внимание ваше горе, но совершено преступление. Мы обязаны разыскать преступника и наказать его.
– А заодно наказать и нас во второй раз?
Она поставила Зыбина в тупик. Виссарион Фомич надеялся, что эти же слова, сказанные ею графине Ростовцевой, не засели так глубоко. Прошло время, правда, незначительное, но все же Прасковья Ильинична должна желать покарать преступника, который убийством поставил ее и семью перед обществом в неловкое положение. Он ошибся.
Принесли чай, пироги, варенье. Любя поесть вкусно и много, Зыбин не отказался от удовольствия перекусить. Положив кусок воздушного пирога с яблоками на тарелку, он осмотрел блюдо, на котором были еще и пироги с начинкой из творога и вишни, которые непременно стоило попробовать. Вазочку с земляничным вареньем он придвинул ближе, чтобы не капало с ложки, откусил от пирога, следом сунул в рот ложечку ароматного варенья и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом.
– Понимаю, сударыня, – вздохнул он, – вам горько, что так произошло. Вашего мужа нашли в странном месте, непонятно, зачем он снял квартиру… – и взглянул на нее. Нет, Прасковья Ильинична обладала редкой выдержкой и не стала плакать, жалея себя, не опустилась до жалоб на мужа. – Отсюда и обстоятельства смерти не ясны-с, то есть мы не можем найти причину. А коль не найдена причина, то и преступник не найдется.
Не с той стороны он начал. Долгополова слишком сердита на мужа, чтобы даже после смерти простить ему хождения по ночам неизвестно к кому и зачем. Впрочем, зачем – вопрос понятен, ответ на поверхности, а вот подобная поверхность Зыбина всегда настораживала. Если Долгополов и приходил к женщине, то кто эта женщина? Галицкая? Отчего же Прасковья Ильинична, узнавшая о связи мужа с Вики, не хочет из женской мести разоблачить ее? На этот вопрос у Виссариона Фомича тоже был поверхностный ответ: стыд. А стыд есть гордыня. Но тут уж ничего не попишешь, Прасковья Ильинична болезненно переживает случившееся. Он перешел ко второму куску пирога с творогом, а также к Шарову:
