– Что со мной?
– Ничего серьёзного. Несколько швов. Один на голове. На руке. В области живота – тебя пырнули ножом. Лёгкое сотрясение мозга. Скоро придёшь в норму.
– Чтобы снова отправиться туда?
– А куда ещё? За два убийства – путёвку на заграничный курорт? Круто берёшь, подруга!
– Мне нужно позвонить.
– А мерседес тебе не нужен? С ковром-самолётом?
– Вы не имеете права! Мне положен один телефонный звонок.
– Дура! Это я решаю, что тебе положено. Вообще-то я не против. Бумажку подпишешь, и…
– Ничего я не подпишу!
– Долго ты мне будешь мозги морочить в полной несознанке? Подписала бы – и всё. Даром я ночью старался?
– Вашими стараниями меня пырнули ножом!
– А ты думала, тебя будут по головке гладить?
– Вымогли поместить меня в другую камеру…
– Они все одинаковы. Хватит! Надоела ты мне, подруга, хуже горькой редьки! И, разумеется, никуда ты не будешь звонить! Будешь валяться здесь, пока не поправишься, и не забывай: у входа охранник. Охрана будет круглосуточно!
– А если я через окно сбегу?
– Давай! Избавишь всех от хлопот! Третийэтаж. Да, и ещё: не вздумай пробираться к телефону. Охранник будет за тобой следить. Чуть что, сразу применит силу.
– К человеку после операции? Силу?
– Ты не обычный человек, которого нужно жалеть! Ты преступница, совершившая два убийства! И полагается тебе за это по закону минимум 15 лет, не в санатории, а в колонии строгого режима! И сюсюкаться там с тобой никто не будет! Не подпишешь – сама знаешь, чем всё закончиться.
– Я никого не убивала!
– Расскажешь прокурору!
Никитин встал, выпрямился во весь рост.
– И не волнуйся, я весь обслуживающий персонал предупрежу, что ты не обычная пациентка, а убийца!
Убийца. Его лицо вдруг искривилось. Наверное, в глубине души он всё-такинемного мне симпатизировал.
Боль напоминала прилив, то накатывая красными волнами, то отступая и падая вниз, в пустоту. В редкие моменты затишья я получала возможность смотреть. Рассматривать палату. Я широко раскрывала глаза, осматривая новый мир, в котором нахожусь. Глубоко вдыхаязапах дезинфекции и вони.
Это была очень большая комната, палата на 12 человек. Бесплатная палата для бедных. Больница скорой помощи пользовалась в городе дурной славой. Это была единственная больница в городе, в которой принимали и лечили бесплатно нищих, уголовников, уличных проституток, преступников, заключённых из колоний, алкоголиков и бомжей. Сюда принимали абсолютно всех, поэтому контингент был самый пёстрый. Огромные корпуса напоминали всеобщую свалку. Врачи, работая там, имели огромную практику и опыт. И постепенно больница приобрела и другую славу: место, где самые опытные и лучшие специалисты. Как сочетался этот парадокс? Очень просто. Больница для бедных с пёстрым контингентом учила врачей практике лучше, чем любой институт. Богатые приглашали специалистов для консультаций. Следуя в ногу со временем и благодаря мощной поддержке спонсоров (не одного крутого авторитета здесь поставили на ноги после пистолетов, ножей, автоматных очередей и взрывов), главврач в каждом отделении провёл реконструкцию и резко разделил палаты на трикатегории: для богатых (отдельные, со всеми удобствами), для среднего класса (поменьше, на два-четыре человека) и для бедных (то есть для всякого сброда, в палатах от шестидо двадцати человек). Палаты для богатых и бедных были на разных этажах и руководством принимались усиленные меры, чтобы пациенты разных социальных слоёв не общались между собой и не сталкивались в коридоре. За этим строго следили. Но врачи были одни и те же. Хотя богатых чаще лечили знаменитые специалисты, со званиями и именами. А бедных – начинающие, студенты, практиканты и врачи похуже. Хирургическое отделение располагалось в отдельно стоящем трёхэтажном флигеле и было не очень большим. На первом этаже были палаты для среднего класса. В основном – не очень большие комнаты с частичными удобствами. Так же внизу находилась первая и самая большая операционная, где производились почти все операции, кабинет УЗИ, лаборатории, ординаторские, смотровые, лекционные аудитории для студентов и т. д. На втором этаже – богатые палаты. Их было немного. Уютные, со всеми удобствами (ванная, душ, туалет, телевизор, мягкая мебель, кондиционер). Они были строго изолированы от первого и третьего этажа. Там имелась своя смотровая, перевязочная, а операции делались на первом. Потом пациентов лифтом поднимали на второй этаж. Все входы и выходы запечатаны. Руководство больницы свято блюло интересы тех, кто мог много платить.
И, наконец, на третьем этаже находились палаты для бедных. В них лежали бедные – то есть отбросы. В многолюдныегрязныехолодные и огромные комнатысваливали всех без разбору. На третьем этаже была своя верхняя операционная. Здесьоперировали тех, кто болен тяжёлыми заразными заболеваниями (сифилисом, туберкулёзом) и СПИДом. Техника и дезинфекция в ней были намного хуже, чем внизу, но публике, находившейся на третьем этаже, многого и не требовалось. Здесь лежали исключительно уголовники и бомжи. Отбросы общества, которых свозили со всего города.
В унылой огромной комнате с мрачными стенами всегда стоял затхлый воздух. Иногда мне казалось, что окна в этом помещении не открывались никогда. Палата рассчитывалась на двенадцатькоек, но места былизаняты не все. Вместе со мной в палате лежало семь человек. Многие были прооперированы и ещё не могли вставать. Койка слева от меня была свободна. Койку справа занималауличная проститутка лет тридцати, наркоманка, алкоголичка, страшное опустившееся существо, которое пырнули ножом на улице. Очевидно, какой-то клиент, не захотевший платить. Она была неразговорчива, часами лежала, уткнувшись в стенку. Один раз к ней приходил какой-то милиционер. Но было ясно: он пришёл просто так, для проформы, следствие по её делу никто вести не будет. Навещали её, приносили еду и наркотики товарки по ремеслу: плохо покрашенные, потрёпанные, вносящие в затхлый несвежий воздух палатызапахи табака и приторных дешёвых духов. Ещё в палате лежало три бомжихи, уборщица-алкоголичка, которую по пьянке избил муж, и ещё одна алкоголичка с приступом аппендицита. Дворничиха была особой общительной и разговорчивой и прониклась симпатией ко мне. Её прооперировали довольно давно, сняли швы, она могла ходить и бегала везде, где можно. Именно от неё я узнала про расположение этажей. Кроме неё, остальные меня сторонились. Алкоголичка с аппендицитом пыталась продемонстрировать, насколько она меня выше. Проститутку бесило постоянное присутствие милиции (я подозревала, что для ментов её грехи – лакомый кусок). У бомжих были атрофированы все чувства, но изредка проскальзывало удовлетворение, что кто-то оказался ещё ниже их. Я сидела в тюрьме, я попала в больницу из следственного изолятора, а значит, была самое низшее существо. И только дворничиха, то ли благодаря врождённому добродушию, то ли из простой симпатии, беседовала со мной и часами сидела рядом с койкой. Она меня даже подкармливала, хотя я была очень ограничена в пище. Мне приносили жидкую холодную кашу недельной свежести два раза в день. Возле меня постоянно находился охранник. Менялись охранники по сменам. Днём один, ночью другой. Их пост был возле двери, в коридоре, но очень часто они заглядывали внутрь. Их обязанностью было следить, чтобы я не убежала. Но как я могла убежать с третьего этажа, полумёртвая и с нитками на животе? Я немного ходила, могла самостоятельно добраться до туалета и каждый раз гордо шествовала по коридору в сопровождении персонального охранника. Из дверей других палат выглядывали любопытные: посмотреть на меня. Охранники были молодые здоровые парни. Они заигрывали с медсёстрами и обращались со мной не злобно, а безразлично. Я страшно похудела, оченьплохо выглядела, и весила, наверное, не больше сорокакилограмм. В туалете висел обсиженный мухами осколок зеркала, в которомя могла полюбоваться на собственный, обтянутый жёлтой кожей, скелет. Охранникам было строго приказано следить за тем, чтобы я не прорвалась в ординаторскую к телефону. Светлая просторная ординаторская была единственным местом, где находился городской телефон. Каждую секунду я думала только о спасительном телефонном звонке, ни о чём больше! За эту возможность я заложила бы душу идаже жизнь! Впрочем, жизнь не была для меня большой потерей. У меня хватило сил для того, чтобы выжить, но совершенно не было сил, чтобы жить. Особенно остро сталкиваясь с реальностью в виде мрачной грязной палаты, испитых лиц, ругани, небрежности, вони, крови, испражнений, злости, отчаяния, тупой физиономии мента, для которого я не существовалакак человек. Я проклинала врача, спасшего мою жизнь, и Никитина, который выбил наркоз для операции. Я предпочитала умереть от боли, чем снова очутиться в том, что было намного хуже, чем смерть. Смерть была бы благом…. Но я выжила. Зачем? Этого я не могла объяснить.
