— А что ты мне купишь? — осторожно поинтересовалась Аня слегка подтаявшим голосом.
— Все, что захочешь из тряпок и тряпочек к летнему сезону, — Корнилов вздохнул с облегчением. — «А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой…» Только сейчас понял по-настоящему эту солдатскую песню.
— Все, что я захочу, — мечтательно проговорила Аня. — Я буду готовиться к субботе. Стоп, Корнилов. К субботе… В субботу, наверное, не получится. Суббота у нас должна быть занята. Нам надо спасать человека…
Корнилов отодвинул тарелку с рыбьими останками. Пока Аня рассказывала ему про свою встречу со Светланой Перейкиной, он машинально вытирал руки бумажной салфеткой. К концу Аниного рассказа салфетка превратилась в его руках в маленький комок.
— В Эрмитаже есть картина со святым Христофором? — был его первый вопрос.
— Даже не одна, — ответила Аня. — Еще есть пейзаж с ним, не знаю только, чьей работы. Ты поможешь Светлане?
— Конечно, помогу, — кивнул Корнилов. — Думаю… Дай немного подумать.
— А ты подумай вслух, — посоветовала она.
— «Ты представь, что спишь с открытыми глазами и поешь, львеночек», — пробасил Корнилов голосом большой черепахи. — Приставить к ней охрану? Людей у меня сейчас нет надежных и свободных. Санчо вот в политику ушел, в губернаторские оруженосцы…
— А в твоем… предприятии?
— Этим еще до надежности пахать и пахать. Не могу я ими рисковать в таком деле. Я бы спрятал Перейкину с сыном где-нибудь. Монастырь не подходит. Перейкины туда не раз ездили, да и отец Макарий сам предложил бы Светлане убежище. Раз этого не сделал, значит, понимает, что это ее не спасет.
— Может, ей за границу? — подсказала Аня.
— С нее взята подписка о невыезде, — возразил Михаил.
— Вы ее подозреваете в убийстве мужа? — удивилась Аня.
— Она входит в круг подозреваемых. Обычное дело, жена Цезаря всегда вне подозрений, пока этого Цезаря не «замочили». Вспомни прошлогоднее дело Горобца. Убита Елена Горобец. Общее коммерческое предприятие с мужем. Кто главный подозреваемый?
— Кстати, он теперь на свободе гуляет, поправляется, переживает…
— Что делать? Такие дела редко доходят до суда.
— Ты, Корнилов, точно бодрячком становишься. «Что делать? Что делать?» Ты еще про объективные обстоятельства расскажи, про место России в современной геополитике. Как будем спасать Свету Перейкину и Ваню?
— А если слежка, которую вы сегодня с Сажиком обнаружили, как раз из этой серии? — в задумчивости он взял еще одну салфетку и принялся опять вытирать руки. — Придумаем что-нибудь, Аня, будь спокойна.
— Ты сейчас своим спокойствием напомнил мне моего папочку… детского папу, Алексея Ивановича. Настоящее буддистское спокойствие, невозмутимость и непробиваемость…
— А мне Алексей Иванович очень нравится, — вдруг сказал Корнилов. — Никому он за свою жизнь не причинил вреда, никого не оскорбил ни словом, ни делом.
— Конечно, прожил всю жизнь в своем маленьком мирке, даже не знает: есть у него дочка или нет. Вот увидишь, когда ему скажут, что Аня, оказывается, не его дочка, он даже бровью не поведет. Уйдет себе в музей карточки заполнять или в огород дерьмо смешивать, по дороге встретит какого-нибудь алкаша местного и будет ему долго пересказывать «Калевалу». А тот будет терпеливо слушать, чтобы потом десятку у Иваныча стрельнуть…
Впервые Аня с такой обидой говорила о своем отце, теперь уже «отце с оговоркой». Казалось, что она высказывает вслух свою старую обиду, хотя никогда раньше она так об Алексее Ивановиче не думала, наоборот, во взаимоотношениях родителей всегда, явно и тайно, принимала сторону отца. Теперь вот она усомнилась, что у него вообще была своя сторона. Может, она повзрослела, пожила достаточно семейной жизнью и, что называется, обабилась?
— Идея! — оборвал ее Корнилов. — Давай Перейкину с ребенком отправим в твои родные пенаты, к твоим родителям. Никто их там не найдет, глухомань такая. Поезд — раз в сутки, асфальтированной дороги даже нет. А отправку мы с тобой законспирируем по-ленински. Переоденем вас с Перейкиной в рыбаков, Ваню посадим в рыбацкий ящик, водочный запах, рыбья чешуя. Все это мы обеспечим…
— Тебе не стыдно вот так шутить, — сказала Аня с укоризной, — когда человеку требуется помощь? Перейкина не такой уж чужой нам человек. Даже ее сын Ваня, которого я никогда не видела, почему-то кажется мне не совсем посторонним. Ведь погиб наш знакомый, судя по всему, не самый плохой человек. Кстати, я при всей своей любви к русской литературе, так и не разгадала, на кого тогда намекал отец Макарий, с кем он сравнивал Перейкина.
— Что-то я этого не припомню.
— Он говорил, что был уже такой человек в русской литературе, которому все было хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Кого игумен имел в виду?
— Ну, уж если ты не знаешь, — протянул Корнилов, — то куда уж нам с суконным, неначитанным рылом? В телеигре «Что? Где? Когда?» у знатоков есть такое правило: если не знаешь ответа, называй Пушкина.
— Ты думаешь, игумен подразумевал Пушкина?
— Тезку твоего физкультурника, которого мы с тобой чуть не сожгли.
Аня задумалась. Пальцем водила она по ободку керамической кружки, и раздумье ее сопровождалось полусвистом, полузвоном.
— Какая ты красивая, когда думаешь о Пушкине, — сказал, улыбаясь, Михаил. — Интересно, Наталья Гончарова тоже думала о нем так же тихо и светло или формально молилась заученными словами? Долг исполняла сначала супружеский, а потом долг памяти…
— Корнилов, Корнилов, какой злобный литературный критик, злопыхатель и циник, в тебе умирает! Тогда ты почти уничтожил Блока, теперь добрался до Гончаровой. Ты так и до Шекспира доберешься, и до Сервантеса.
— И доберусь, — сказал он решительно. — В «Дон Кихоте», например, ничего комического нет. Жестокий, палаческий роман. За то, что человек видит мир по-другому, его не просто бьют, а избивают по-нашему, по-российски, жестоко, тяжело, чтобы он встать не смог, в себя пришел не скоро, а, возможно, что и никогда.
— Точка зрения мента на мировую литературу, — прокомментировала Аня.
— А разве в этом мало человеческого? — Михаил даже немного обиделся. — Ладно, проехали. Вернее, Рыцарь печального образа проехал на своем Росинанте. Так Пушкин подходит к твоей разгадке?
— Вообще-то, подходит. Его лирический герой уж точно подходит. Так и есть в его стихах: хорошо согрешить, хорошо и покаяться. И погиб Перейкин на дуэли…
— Только вот этого не надо, — Корнилов запротестовал и даже руки поднял вверх. — Даже близко не может быть Александра Сергеевича, лучшего из русских людей, с этим нуворишем, пусть и слегка человечным, чем-то похожим на человека. Тут уж отец Макарий, прости Господи, такую чушь нагородил. Святой глаз его здорово замылился. А вообще православная церковь всегда русской литературе пакостила. У Пушкина, я слышал, тоже был какой-то надзиратель от церкви. Музу Гоголя придушили, Толстого отлучили… Пушкина со спонсором сравнивают! Нет, матушка, не бывать этому!
— Я в последнее время не понимаю, когда ты шутишь, а когда всерьез.
— Тайна сия и для меня мраком покрыта.
— А ты таким образом ничего не глушишь в себе? — Аня внимательно посмотрела Корнилову в глаза.
— Рыбу глушу, — сказал он, не отводя взгляда.
— И что это за рыба? Уж не щука ли ревности, про которую ты мне рассказывал?
— К празднику, который всегда с тобой? Так ты же сама сказала, что я теперь бодрячок, весельчак. Вот куплю себе джип, ты будешь на «Фольксвагене», обрастем вещами и предметами роскоши, поедем вокруг Европы на белоснежном лайнере… Как там у него? Хорошо согрешить, хорошо и покаяться? Нормальная жизненная позиция, вполне для меня подходящая. Будет тебе праздник в душе и народное гулянье наяву. Представь, встретимся мы с Санчо через годик, другой. Оба состоятельные, вальяжные, каждый на своей грядке отъевшийся. Начнем с ним равняться, рядиться. У кого какая машина? У какой жены больше брюликов? Какое ухо золотой серьгой больше оттянуто? У кого в доме кирпичей больше и есть ли среди них золотые?..
— Медвежонок, Медвежонок, не надо, успокойся. Что с тобой? Пойдем в спаленку? Я прогоню все твои мрачные мысли, все сомнения твои разрешу. Пойдем…
Корнилов отозвался не сразу. Не сразу отпустило его что-то тяжелое, темное, от чего просто так, по собственному желанию, не отстраниться. Но Аниному желанию оно постепенно уступало, отползало в угол тенью от кухонного шкафа.
— А дом-то нам с тобой все равно придется строить заново, — вдруг сказал Корнилов с каким-то даже торжеством.
— Это почему же? — не поняла Аня.
— Потому что придется Брежневу вернуть его царский подарок. Если произошла такая ошибка, и он оказался тебе не отцом, а посторонним человеком. Неужели ты будешь жить в чужом доме? А я уж и подавно не смогу. Какая-то двусмысленность. Я и дня здесь не проживу… Ты что, Анюта? А еще хотела меня успокаивать, возвращать к жизни и любви. Иди ко мне на ручки, чудик! Хочешь, я помогу твоему горю, не сходя с этого места. Хочешь?.. Ты очень любишь этот дом? Ну, и прекрасно! Останемся тут и будем жить, поживать и добра наживать. Я не шучу. Ничего строить не будем. Я еще лучше придумал. Будем считать, что взяли у Брежнева кредит и станем отдавать ему с процентами. Отдадим очень быстро, не волнуйся. И справим новоселье еще раз.
