Люди в плащах и шляпах растворились в соседних кустах, будто грибники в лесу. И мы могли спокойно поболтать на волнующие нас проблемы. На лавочке. Под липами. На которых шебаршились пташки — капали пометом на планету. Мне-то что — я в курточке, а вот ежели такая едкая плюха на Версаче? Я было собрался предупредить товарища об этой опасности, да он отвлек вопросом о ЧП близ железнодорожного вокзала.
Я привел убедительное алиби о непричастности меня и нашей группы к бомбе. Это не наш метод убеждения, сказал я. А чей, спросил генерал. Я доложил. В общих чертах, но с некоторыми конкретными подробностями, касающих финансовых махинаций. Орехов задумался. Или сделал вид, что задумался.
— Молодчина Кеша. Хитро сработано. Не копнешь. Да, и зачем копать?
— Правда ваша, генерал, — пожал плечами.
— Давно надо было эту бочку с говном, — и уточнил. — Это я про Моргулица. — И свободно вздохнул. — Есть справедливость на небесах. А, Алекс?
— Есть.
И мы взглянули вверх, где вершилась высшая справедливость. Когда опустили очи долу, узрели студентку в облегающих джинсиках и джемперочке. С такой грудью, что её можно было использовать, как подставку для книг во время поездки в метро — в час пик.
— Хороша, — крякнул генерал. — Говоришь, со старичком уговорились?
— За коньячком-с.
— Это хорошо.
— А что плохо? — попытался я отвлечь товарища от приятных для глаза удаляющихся форм.
— Что плохо? Все хорошо… Э-э-э, в смысле, плохо, что возникают новые проблемы.
— Проблемы? — оживился я. — Ну-ну?
— Как дитя радуется, — покачал головой. — Очень сложные проблемы.
— А когда были легкие?
— Алекс! Я вот удивляюсь. К тебе все говно притягивается, как магнитом.
— Это как? — обиделся я.
— Все вокруг тебя взрывается, кровь бурлит, стрельба-пальба, трупы штабелями, а у меня? Тишь да благодать. Как это понимать?
— Я — практик, ты, Вольдемар, теоретик, — ответил я. — Можем поменяться местами.
— Э-э-э нет, разве что на лавочке, — хмыкнул штабист.
И вправду пересел, опасаясь за костюмчик. Поскольку бомбометание пометом на его стороне шло куда интенсивнее, чем на моей.
— И что за проблемы? — сдвинулся я на генеральское место.
— Надеюсь, тебе известно сложное международное положение…
— Вольдемар, будь проще.
— НАТО прет на восток, так?
— Так.
— Ему нужно дать по сусалам, так?
— Так.
— А наши политикашки-какакши собственной тени боятся, так?
— Да, так-так! — не выдержал я. — И что?
— Ничего, — генерал неопределенно махнул в сторону. — Есть одна проблема, но ею другие занимаются. Если не сложится, тогда — пожалуйста.
— Надыбить оружие нового поколения? — предположил я. — Всегда готов.
— Алекс, рано пока об этом, — взглянул на свои часы. — О! Мне пора.
— Хорошие ходики, — заметил я. — «Командирские».
— Подарок, — и начал движение к подъему высокопоставленного тела.
— И все? — удивился. — И надо было будить меня в шесть утра?
— Нет, не все, — снова сел на лавочку. — Ты держи своих в ежовых рукавицах.
— Что такое?
— Вчера Резо пристроил скандал в зале Чайковского. Нехорошо. Мешал проводить мероприятие. Рояль треснул. Общественность считает, что это происки шовинистов-националистов. У нас что, Хулио меломан?
— Да, — признался я. — На балалайке играет. И лютне.
— Лютне?
Птичье бомбометание завершилось точным попаданием. На плечо генерала Орехова, который сидел на моем прежнем месте.
Мой боевой товарищ выматерился. От мата все птахи передохли, а телохранители приблизились. Плохо работали чекисты, плохо. Не защитили Тело от бомбовых напалмовых зарядов. А если бы бегемоты летали?
— Как чувствовал, еп`вашу мать! — пригрозил генерал присмиревшим птичкам. — Бывай. И хватит самодеятельности.
И удалился в чувствах расстроенных на новый квадрат, где свободных пичуг уже вывели как класс. По причине говняшек едких, точно серная кислота.
А нечего искать теплое местечко под солнцем. Все подобные метания заканчиваются вот таким вот исходом. Печальным — иногда летальным.
… Первым, кого я встретил по возвращению в Комитет, не считая секьюрити, была Марья Петровна. Ей я решил воздвигнуть памятник нерукотворный при жизни. А лучше премию за ударный социалистический труд. В размере месячного оклада генерального директора фирмы. О чем я и попросил господина Свечкина. И он без вопросов подмахнул приказ.
Я поинтересовался у оператора сортиров: Петюня не обижает?
— Что ты, сыночек, шелковый. Не пьеть. Дюже поменялся. И чегось это с ним, вот удивляюсь?
— Решил начать новую жизнь?
— Грит, поеду на земельку, на дедовскую. Земелька, грит, тянет, а руки золотые…
— Ну и слава Богу.
— Ужо и я с ним, — вздохнула старушка. — Чегось тут я одна?
— Возьмем шефство, Марья Петровна.
— Поеду до родной сторонки. — И вспомнила. — Ботинки-то не жмуть?
— Ботинки? Ах, туфли. Нет, не жмуть. Спасибо.
— Ну и добре.
Солгал самую малость. Штиблеты были мне малы. На три размера. И я отдал их диверсанту Куралеву. На зависть всей группы.
Затем я провел совещание с полковником Бибиковым и частью его секьюрити, учинив им разнос с употреблением великого и могучего.
Трудно с академиками, профессорами и м.н.с., но надо работать. Нас мало — это не Рост-банк, где полторы тысячи нахлебников, в которых верит господин В.Утинский. И зря верит. Нет такой силы, способной уберечь его от выгребной ямы вечности.
Все поняли, что господина банкира я люблю, как сводного брата в гробу. И что лучше никого не допускать в здание — вообще. В интересах тотальной безопасности.
Закончив совещание, я остался один и уж было решил — скоро день перевалит к вечеру и… И дверь кабинета открылась. А глаза мои закрылись. Открыл я их, когда ущипнул себя — больно.
На порожке… Нет, не банкир, вооруженный историческим пулеметом Максим. Во всем блистательном американском образе жизни стояла Анна Селихова, моя младшая сестричка, уехавшая за Океан сто лет назад.
— Анка, ты как сюда?! — дико заорал я.
— Самолетом, братик, — улыбнулась как в Голивуде.
— Тьфу! Я не про это. Ты как прошла сюда?
— Ножками, братик, — удивилась. — Саша, что с тобой? Опять все не так?
— Извини, садись, — и гаркнул по селекторной связи. — Бибикова?! Обедает?.. Передайте — уволен! К такой-то матери!
— Алекс, а КЗОТ? — пошутила Аня, осматриваясь. — Все родное, дорогое, — открыла сумочку, выудила пачку сигарет. — Живете, как в колхозе.
— Живем, хлеб жуем, — буркнул я. — У вас тоже колхоз. Только передовой.
— У нас хороший колхоз, — сказала. — Если сажают, то не выпускают.
— Прости, что меня выпустили, — развел руками. — А ты откуда все знаешь?
— Сашенька, обижаешь, мир не без добрых людей.
— Орехов, что ли?
— И он тоже. И потом — мы родня кровь?
— Родная.
— Тогда какие вопросы, — улыбалась светской львицей. — Лучше скажи, как Полина? Или уже развелся?
— Обижаешь, сестричка. У меня любовь. И вообще — собираемся рожать.
— Да ну? — засмеялась и высказала мнение, что могут рухнуть в бездну вечности империи, страны, города, а мы все куем маленьких и куем.
— Мы — кузнецы, и дух наш молод, — ответил с гордостью. — Куем редко, да метко.
Прервал нашу беседу на вольную тему стук в дверь. Еще один кузнец счастья? Бибиков. Вызывали, Александр Владимирович? Присутствие сестрички помешало уволить служаку. За что, Александр Владимирович? За беспрепятственное проникновения на стратегический объект посторонних лиц. О чем я, вашу секьюрити мать, талдычил два часа на производственном совещании?
Клацая челюстью, подполковник помчался искать стрелочника. Младшенькая же продемонстрировала паспорт представителя ООН. И гражданина Мира.
— Ну и что? — удивился я. — А спецпропуска нету.
— Алекс, иди к черту, — не выдержала служебного рвения. — Лучше пошли похаваем, как ты выражаешься. Я приглашаю.
Когда меня приглашают перекусить антрекотом в обстановке приближенной к антуражу Версальского дворца, то, как говорится, милости просим, салфеточку за пищик.
Перед приемом пищи я-таки успел вставить фитиль молодым гвардейцам, дежурившим на вахте: бдительность не терять.
— Никого не пущать. Я забуду пропуск, и меня, — требовал дисциплины. Что за улыбочки?
— Мальчики, не бойтесь, он добрый, — обняла меня за плечи Анна, подрывая тем самым авторитет. — Пошли, боец. Голодный мужик может укусить.
На улице нас ожидал белый Lincoln с бумерангом на багажнике — знаком качества ударного каппроизводства, и два товарища негра: телохранитель и шофер, чернее африканских ночей. Я поприветствовал их сжатым кулаком, мол, Рот-фронт, угнетаемые братья, и мы поехали в ресторан «Метрополь».
