Поначалу собравшиеся на тризну изображали вселенскую скорбь, затем хряпнули водочки и расслабились. Катушкин дед надрался до неприличия, плакал, кричал, что теперь ему незачем жить, однако быстро утешился и стал приставать к толстомясой бабе, которая только хихикала да опрокидывала в себя веселящий напиток.
Не дождавшись окончания трапезы, я вышел на улицу, поднимая воротник куртки. В желудке горела водка, ласково согревая изнутри и туманя голову, и окружающий мир казался мне приложением к кладбищу, всюду чудился неотвязный тяжелый запах земли и тления…
* * *
17 ноября. Суббота. Напяливаю куртку, намереваясь уходить.
– Это свидание – последнее, – говорит Анна. – Нам пора расстаться.
– Почему? – оторопев, глупо спрашиваю я. После того, что между нами только что произошло, ее слова кажутся дикими, ни с чем не сообразными.
– У наших отношений нет перспективы и затягивать их неразумно. Бог знает, к чему это может привести. Не стану скрывать, мне будет больно, но так надо.
Опускаюсь на колени, целую ее ноги, бормочу:
– Я люблю тебя! Никого никогда я так не любил! Мы поженимся, хочешь? Только не покидай меня!
– Глупыш. Мой зеленоглазый король. Мне уже сорок два. Я старше тебя на одиннадцать лет и доживаю свои дни. Видно, я не заслужила света, мне нужен только покой.
– Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. – что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.
Она ерошит мои волосы.
– Отправляйся к жене, большой и милый мальчик. Все вы, мужчины, – пожизненные мальчики, не наигравшиеся в машинки и пистолетики. Я старее тебя на тысячу лет – просто потому, что я женщина. Даже твоя девочка-жена старше тебя, ведь она тоже женщина, хоть и маленькая. «Прости, и если так судьбою нам суждено, навек прости». – Она тихо улыбается. – Прежде вместо «прощай» говорили «прости». Это Байрон. Ты как-то сказал, что у тебя в голове масса обрывков из разных стихов. Вот тебе еще один. На память…
Все кончено. Она ни за что не переменит решения. Никогда и ни за что. Молча отворяю дверь, выхожу. Напоследок оборачиваюсь, чтобы запомнить ее в моем любимом халатике, надетом на голое тело. Я вижу ее в последний раз.
Забеленная снегом земля. Сиротливые деревья, возносящие ветви к сизому угасающему небу. Сажусь в «жигуль» и, сам не знаю зачем, отправляюсь в центр города, останавливаю машину рядом с набережной, бессмысленно гляжу на свинцовый лед, на тускло поблескивающие кресты беловато светящегося храма. Город мрачен и безжалостен. На него накатывается тьма.
Да была ли она, эта женщина с серьезными, кофейного цвета глазами и завитками жестковатых волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.
Постепенно в моей пустой башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, чтобы понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! В ярости жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и в полной темноте, летя среди неподвижных и движущихся огней, возвращаюсь домой.
– Что с тобой? – спрашивает Сероглазка. – На тебе лица нет.
– Просто устал и хочу есть, – хрипло выдаю классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.
После ужина усаживаемся на диван.
– Знаешь, я провела свое расследование, – прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.
– Не понял. Ты о чем?
– В последние месяцы ты сильно изменился. Стал рассеянным, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих… – Она багровеет и продолжает едва слышно: – В постели совсем редко… Вот… И вчера перед сном меня не поцелова-а-ал… – губы Сероглазки ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.
– Прости меня… – Пытаюсь что-то сказать еще – и не могу. Першит в горле и, будто заколодило, не выговариваются слова. – Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.
Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение – статная кудрявая женщина – исчезает, растворяется в прошлом.
Глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.
– … И стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? – всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает «расследование» Сероглазка. – Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… – Она храбро улыбается сквозь слезы. – И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? – полуспрашивает-полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе – страдания или надежды.
– Нет у меня никакой женщины, глупышка, – мое горло стискивают горечь и сожаление.
– Поклянись, – шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.
– Клянусь, – говорю я с тяжелой и чистой душой.
* * *
8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают белые хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди – все покрыто снегом. А квартирка Шуза прогрета и даже, как ни странно, уютна, хотя и царит в ней полный бардак.
Откликнувшись на просьбу Шуза поведать что-нибудь этакое, извергаю из себя коротенькую историю:
– Вчера забрел в мой офис прелюбопытный индивид. Философ. Явно не от мира сего. Супружница его ушла к водителю автобуса, и этот Гегель никак не может понять: почему? «В минуты нежности, – жалуется мне философ, – он называет ее Попкой. Представляете? Заметьте, речь идет не о попугае, а о… филейной части тела. Действительно, в моей бывшей жене есть рубенсовская пышность, но акцентировать внимание на мускулюс глютеус (извините, на том, что ниже спины) – пошлость и вульгарщина! Моя Попка! Каково! Недавно встретил ее. Она довольна! Она, с кем мы обсуждали труды мыслителей, античную литературу, Камю, Сартра! Умоляю вас выяснить, на чем базируются их отношения». – «И как, по-вашему, я это сделаю?» – «Вы же профессионал, – принимается убеждать меня философ. – Мастер своего дела. А для профессионала нет ничего невозможного. Зарплата у меня более чем скромная, но я готов продать мебель, книги и рассчитаться с вами достойно». – «Но зачем вам это знать?» Он аж обомлел: «Как же иначе я пойму, почему любимая женщина так явно предпочла растительную жизнь духовной?» – «Спросите у нее самой». – «Но она только смеется!» И до того отчаянно он это произнес, что мне даже жаль стало бедолагу… Еле от него отвязался.
– Не перевелись еще на безразмерной Руси чудаки, – ухмыляется Шуз, – которым место разве что в старинных сказках. А ведь, казалось бы, эти динозавры должны были напрочь вымереть в условиях дикого рынка, когда физики торгуют памперсами, а лирики нянчат отпрысков «новых русских».
– Но ты же не думаешь, что так будет всегда.
– Не думаю – уверен. Все мы – подопытные мышки великого экспериментатора. Примитивные программы. У каждого свой генетический код – как бирочка, чтобы не спутать. Те, что шустрее и живучее, вечно будут жиреть, а вялые, мечтательные – подыхать.
– Циник ты, Шуз.
– И есть отчего. Когда мне было лет двенадцать, мой папашка загнулся от цирроза печени, и маманя стала приводить мужиков. Хорошенько поддавали, а потом, когда наступал ответственный момент совокупления, выгоняли меня из дома. Один раз я сделал вид, что собрался на улицу, а сам спрятался в шкафу и стал подсматривать в щелочку. И с тех пор, после того, что я тогда увидал и услыхал, не верю в слюнявые басни о высокой любви.
А как думаешь, почему я за всю свою жизнь не выпил даже глотка пива? Смертельно боюсь генетики, Королек. Во мне заложена мина замедленного действия, стоит только начать. Вот и хлебаю чернущий кофе – как альтернативу чертову алкоголю. Я, может, зубами скриплю, когда ты заводишь свою шарманку: «Пейте пиво пенное, отменно обалденное!»
– Извини, друг, я не знал…
Никчемный разговор. Какой смысл драть горло зазря, если мы все равно останемся Корольком и Шузом, разными и, в общем-то, чужими, хотя с пятого класса сидели за одной партой. Оттого, должно быть, что Шуз по восточному гороскопу Петух, забияка и фанфарон, а я – преданная людям Собака.
А снег все плывет, и от этого непрерывного снегопада, от предчувствия Нового года блаженно сжимается моя собачья душа…
Через час с небольшим, когда сижу за рулем «жигуля», звонит Акулыч.
– Дозвольте доложить, ваше превосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается самым что ни есть надлежащим образом. Ежели ничего форс-мажорного не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите, ваш-ство, проздравить с офигенным успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.
