Что же это за нетронутые слова "Я тебя люблю", которые говорят на всех свиданиях? Не их он держал в душе, не их копил всю совместную жизнь. Он скажет другие... "Лида, я буду любить тебя всю жизнь". И эти слова избиты так, что им даже не верят. "Лида, если тебя не будет..." Но ведь у него есть свои, накопленные, нетронутые...
Рябинин мельком глянул на часы - восьмой. Лида задержалась на работе. Ну да, у них отчет. Поэтому и в поле не поехала.
Слова... Он удивленно, как потерял что-то важное, остановился посреди кухни. Где же его слова? И тогда откровенная и поэтому обидная мысль пришла, растолкав все другие...
На работе, с приятелями, дома он избегал громких и значимых слов. Избегал и тех, своих, вымученных, выстраданных и спрятанных в душевные тайники для чего-то серьезного, главного, может быть, исторического. Обходился намеками, шутками, недосказанностями, как разбогатевший нищий копейками. И как этот нищий был спокоен за свое будущее, так был спокоен и он, зная, что главные слова у него есть. Как-то получилось, что не сказал их отцу - не успел. Не сказал вовремя другу юности - теперь они не дружили. Не сказал многим хорошим людям, которые, может быть поэтому и ушли из его жизни. Не говорит Петельникову, Рэму Федоровичу, Беспалову - еще успеется. Не говорит шестилетней дочке - еще не выросла. И до сих пор не сказал Лиде... А теперь вот не может их вспомнить. Неужели так глубоко спрятал? Или забыл? Или их и не было?
Рябинин посмотрел на часы - восемь. Этот отчет...
Он ткнул пальцем в клавишу приемника. Скрипка, нервная и одинокая скрипка, она даже с оркестром кажется одинокой. Мендельсон, первый концерт...
И сразу подступило нескончаемое одиночество, начавшееся давно, в детстве. Дошкольником его частенько оставляли одного, включив для веселья радио. Почему-то всегда - наверное, в то время еще не было эстрады передавали классическую музыку. Почему-то всегда на высочайшей ноте страдала скрипка. С тех пор, где бы она не заиграла, щемящее одиночество входило в него вместе с ее звуками. Теперь же вошло сразу и легло на душу, которой, может быть, этой скрипки сейчас и не хватало.
Уже половина девятого.
Он пошел на кухню, подальше от музыки и от одиночества. Нужно попить чаю - чай от всего излечивает и все прогоняет. Он уже взял спички, когда увидел на стуле хозяйственную сумку. Лида же с ней уходила на работу...
Рябинин кинулся в маленькую комнату, в шкаф-костюм, в котором она была утром, сиротливо висел на плечиках. Так. Лида пришла, переоделась и ушла. Она не на работе. А где? Ведь могла позвонить - он весь день сидел в кабинете.
Теперь к одиночеству прибавилось какое-то звонкое напряжение. Она не на работе. А где? Мало ли где. У подруги, по делам, в магазине... В лучшем зеленом платье? Да мало ли что может случиться... Допустим, приехала делегация эфиопских геологов и Лиду попросили надеть лучшее зеленое платье и посидеть на приеме. Или коллега защитил диссертацию, и ее попросили надеть зеленее... Почему же не позвонила? Уже десять.
Он распахнул окно, выходящее в сквер, где широко открывалось июльское небо. И отрешился от всего человеческого, потому что природа застелила взгляд...
Солнце только что зашло. Небо тоннейшей и нежнейшей бирюзы, до прозрачности, до исчезновения цвета, который к горизонту все-таки исчезал, переходил в желтизну и, все накаляясь, примыкал к земле уже темным, перекипевшим золотом. На этом небе жили остатки растерзанного ветром облака: у горизонтного золота бежали узкие ярко-алые ленты, выше двигались вытянутые бордовые сугробы, а над головой повисли уже обессиленные от движения и цвета бледно-сиреневые клочки...
Рябинин, наверное, полчаса смотрел в это небо-ковер, которое менялось на глазах: тух горизонт, темнела бирюза и растворялись остатки облаков. Подступала ночь. Он нехотя закрыл окно, возвращаясь на землю.
Подступала ночь - половина одиннадцатого. Неужели Лида забыла, как он волнуется? Неужели у нее не кольнет сердце? Не выдумал ли он ее, Лиду?
И промелькнуло, исчезая...
...Мы никогда не страдаем по человеку - мы страдаем по идеалу...
Не включая лампы, при том свете, который еще остался у июля, от белых ночей, Рябинин вскипятил чай и начал пить мелкими торопливыми глотками, словно заливал ими то звонкое напряжение, которое все росло. Он же дурак. Мало ли что могло произойти. Кто-нибудь заболел, куда-нибудь послали, где-нибудь задержали, откуда-нибудь не пошел транспорт...
Вкрадчивый щелчок замка почти испугал. Вор. Кому ж еще таиться?.. Вор осторожно переступил порог и включил свет, распуская запах духов, долетевший до самой кухни. Лида. И он сразу понял, что ничего с ней не случилось и была она не по делам. Тогда бы не таилась.
Рябинин вышел в переднюю, жмурясь от яркого света.
- Почему сидишь в темноте? - спросила она беззаботным и слегка уставшим голосом.
- Это все, что тебя интересует?
- А что меня должно еще интересовать? - удивилась Лида, облегченно сбрасывая туфли.
Рябинин имел хорошее, не испорченное вином и табаком, обоняние. К духам примешивался какой-то запах, который удивил его, будучи еще не определен. Вино, пахло дорогим алкоголем.
- Где же ты была? - видимо, невнятно спросил он.
На концерте.
- На каком концерте?
- На эстрадном.
Вино сухое, скорее всего - шампанское.
- Одна? - удивился он, выпячивая это удивление: нельзя одной ходить на концерты.
- Нет, не одна.
- С Валентиной?
- Нет, не с Валентиной, - зевнула Лида.
Дальше был тот вопрос, который он хотел задать и до которого не мог опуститься. Впрочем, он уже опустился. "Где ты была?" Нет, с частичкой "же", которая придала вопросу лишь удивление: "Где же ты была?"
- Ты его не знаешь, - ответила Лида на тот вопрос, до которого он не мог опуститься.
- Кого "его"?
- С кем я ходила на концерт.
- И ты говоришь об этом спокойно? - тихо спросил Рябинин.
- Разве что-нибудь случилось?
Теперь она, как показалось ему, выпятила свое удивление.
- Но ведь ты впервые была в театре без меня...
- Надо когда-нибудь начинать.
Она хотела пройти в ванную, но Рябинин загородил путь:
- Давай немедленно поговорим.
- Я устала, да и пьяна...
Лида опять зевнула, прошла бочком и закрылась в ванной, оставив запах шампанского, шоколада и пряных восточных духов.
Полтора часа назад он видел пронзительной красоты небо. При чем здесь небо? Ну да, оно было похоже на счастье, это расцвеченное небо... А до неба или после него была исчезнувшая мысль. О чем она? Ну да, ведь исчезнувшая.
Пронзительно завыл душ. Кто там, в ванной комнате? Какая-то незнакомая женщина прошла туда и включила воду... А где же Лида?
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сердцем чувствую, что меж нами пролегло какое-то недоразумение. А если какая-то глупость? Тогда это страшно, тогда у нас не хватило ума. В конечном счете любовь уходит не из-за повседневности, не из-за наших недостатков, не из-за трудностей и не из-за ссор... Глупость ее разъедает, как рыжая ржа. Ведь только глупец может позволить недостаткам, повседневности, трудностям и ссорам разъесть любовь.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я вам еще открою истину. Кстати, я их буду открывать, как кастрюли, - только успевайте пробовать. Как уже писала, я много и хорошо училась. Английский, пианино, фигурное... И что? Думаете, я была идейной, волевой и целеустремленной девочкой? Да ничего подобного. Я избегала всего неприятного и трудного. Зарядку не делала - не хотелось. Физически не работала - утруждаться... На улицу в непогоду не выходила - холодно. В воскресенье была дома - спала и валялась. Черный хлеб не ела, - он кислый. Овощи не употребляла, - грубые. В кино и театры не ходила, - есть телевизор. А ведь я была лучшей ученицей. Парадокс, не правда ли? Поэтому я еще в детстве поняла, может быть, главную для себя линию: можно стать кем-то, будучи ничем. Работай на публику, чтобы публика работала на тебя. Но о своей философии я еще поговорю, как только разделаюсь с детством.
Машину они не взяли. Верхнюю половину тела он разминал гирькой, а нижнюю - ежедневной ходьбой. Поэтому все допустимые расстояния Петельников старался покрыть своим крупным шагом.
Когда до фирменного магазина "Дуб" остался один квартал, Леденцов вдруг спросил:
- Товарищ капитан, разрешите обратиться по личному вопросу?
- Что, казенную фуражку потерял?
- Дело потоньше.
- Тогда давай.
Леденцов, и сам не маленький, никак не мог приноровиться к шагу старшего инспектора. Он прижал ладонью рыжую, прущую вверх шевелюру и задал свой тонкий вопрос:
- Если на глазах, но тебя не касается, то как?
- Это что... В Сочи, говорят, снежного человека поймали.
- В горах?
- Нет, в ресторане.
- Взял уголовный розыск?
- Официанты. Платить, гад, не хотел.
- Товарищ капитан, мне бы серьезно...
- Тогда расширь вопрос.
