— Ох, и дурень же ты, — подпоясывая ремнем свой темный овчинный полушубок, обругал его Домбаи. — Ну что ты городишь? На проспекте Маргит еще идут бои. Танки фашистов рвутся на Бичке, а ты предлагаешь организовать здесь настоящую следственную комиссию! Пошел ты к черту! У тебя вечно какие-то дурацкие идеи в голове. Ложись и выспись как следует. Иначе к вечеру ты совсем свихнешься.
Однако спать Кальман не лег. Едва только ушел Домбаи, он стал раздумывать над тем, кто же все-таки прав. Через несколько минут он решительно поднялся и пошел к полковнику Семенову, намереваясь рассказать ему о своих сомнениях.
В конце концов командир полка «понял» его и разрешил ему вместе с Шалго и весельчаком Олегом, шахтером из Донбасса, а теперь офицером военной контрразведки, поехать в Римские купальни на сборный пункт военнопленных полка и отобрать из ожидавших отправки в тыл пленных тех, которые будут утверждать, что они венгерские партизаны.
По Сентэндрийскому проспекту длинной вереницей тянулись измученные, оборванные немецкие и венгерские солдаты; среди них попадались и одетые во все черное нилашисты. Гражданские, словно, маленькие островки в половодье, держались особняком.
Кальман уже начинал жалеть о своей затее. Когда гражданских выстроили в одну шеренгу и Кальман по-венгерски сказал, чтобы участники антинацистского Сопротивления сделали шаг вперед, то, за исключением нескольких человек, вперед вышли все.
— Ну, что скажете? — шепнул не без ехидства Шалго. — Теперь вы поняли, кто был прав? Если бы в Обуде собралось столько борцов Сопротивления, мы бы давно уже дрались где-нибудь под Берлином.
Кальман сердито отмахнулся и стал спиной к ледяному, пронизывающему ветру. Он задумчиво смотрел на толпившихся во дворе немецких солдат. Вдруг среди них он заметил сподвижника майора Шликкена, лейтенанта Бонера. В один миг на него волной нахлынули воспоминания о пытках, он увидел, как наяву, изуродованное тело Марианны. Кальман метнулся к фашисту, одним ударом кулака свалил его на землю, принялся бить, бить, бить, топтать ногами. Если бы какой-то другой немецкий офицер не вышиб у него из рук пистолет, он пристрелил бы Бонера. И этим офицером оказался военврач Мэрер…
Полковник Семенов был немало удивлен, когда Кальман Борши явился к нему в штаб полка с немцем Мэрером. Сначала он никак не мог понять, каким образом этот, немецкий офицер мог оказаться участником движения Сопротивления, а когда наконец понял, ни за что не хотел согласиться исключить его из числа пленных. Позвонил в штаб дивизии, откуда ответили: можете оставить впредь до дальнейших распоряжений при своем штабе.
Вечер Кальман провел с молчаливым Мэрером. Они выпили водки, закусили салом, холодцом. Шалго пить отказался. Сидели на кухне. Тяжело ворочая языком, Кальман спросил доктора, что ему известно о дяде Игнаце.
— О докторе Шавоше? — переспросил Мэрер.
— Да. Что вам о нем известно?
Шалго сидел на низеньком табурете. Ему хорошо было видно сразу же помрачневшее лицо Мэрера.
— Шавош! — с ненавистью прошептал он. Кальман, чуя недоброе, стиснул его запястье. — Он предал нас всех. Не только меня, но и профессора Калди и других. И вас тоже. Всех предал!
— Вы пьяны. Подите и окатите голову холодной водой из крана.
Кальман тупым взглядом уставился на Мэрера, а тот тихо, но, видно, подогреваемый изнутри ненавистью необычайной силы, рассказал обо всем, что произошло…
В конце ноября сорок четвертого года Шавош угодил в руки немцев. Радиопеленгаторы засекли его передатчик. Допрашивал его сам Шликкен. Вскоре арестовали доктора Мэрера, а затем и профессора Калди. От капитана Тодта Мэрер узнал, что Шликкен и Шавош на чем-то сторговались. В начале декабря Игнаца Шавоша переправили в Берлин, вместе с ним поехал и Генрих фон Шликкен. Профессора Калди отправили в лагерь смерти Дахау.
— Как это вас не расстреляли?
— Я все отрицал. Поскольку в руках гестаповцев не было никаких улик, а мой отец в то время еще был на фронте, меня оставили в живых.
Больше Кальман не ездил в лагеря военнопленных и просил оставить его в покое. В конце концов он вообще куда-то исчез из полка. Только много позднее, весной, Домбаи обнаружил его на вилле Калди. Кальман сидел в саду перед домом с тупым взглядом, устремленным на плывущие по небу облака. Обросший, грязный, сильно постаревший, он явно был невменяем. Вилла была разрушена и сожжена, только на нижнем этаже сохранилось несколько комнат, пригодных для жилья. В одной из них нашел себе пристанище Кальман. Питался уцелевшими в доме консервами и ждал возвращения Марианны.
В минуту просветления он вдруг вспомнил о квартире на Братиславском проспекте и перебрался туда. Кара, тревожась за Кальмана, временно поселился у него. Уходил он из дому рано утром, возвращался поздно вечером. Работал в военной контрразведке. Когда выдавалось свободное время, он подолгу беседовал с Кальманом. Тот слушал Кару внимательно, не спорил, не возражал, но на вопросы отвечал односложно: да, нет. По рекомендации Кары его приняли на работу в гимназию Арпада преподавателем венгерской истории и литературы. Как лунатик, отправился он на первое занятие. Сел за учительский стол и разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом класс, детские лица, он встал и начал прохаживаться перед учениками.
Вдруг взгляд его упал на освещенный солнцем склон горы, и ему показалось, что по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел на нее, а дети, похолодев от страха, — на его наводящее ужас лицо. Прошептав: «Марианна, Марианна!», — учитель истошно закричал и выбежал из класса. На улице он рухнул наземь и лишился чувств…
Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев. Порой врачи теряли всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы. Он был спокойный, послушный больной, со всеми вежливый. Друзья не забывали его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему — Домбаи, Маргит, Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему говорили, — что Шандор стал парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда Маргит сказала ему, что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся. Знал, что Откар Шалго занимается теперь розыском скрывающихся фашистов, помогает в этом Эрне Каре. Откуда-то он даже знал, что Шалго — секретный сотрудник отдела Кары. Однажды его навестил и профессор Калди. Профессор сильно постарел, поседел, ссутулился, лицо у него было усталое, осунувшееся. Они молча смотрели друг на друга и без слов понимали не высказанные вслух мысли, скрытые чувства.
В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара.
— Ты должен поправиться, — сказал он с теплотой в голосе.
— Я и сам хочу поправиться.
— А поправиться ты сможешь в том случае, если забудешь.
— Я не могу забыть.
— Должен. Будешь снова учить детей.
— Я не хочу учить. Не умею.
— Ты должен встать на ноги, Кальман.
— Помоги.
— Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом?
Кальман долго молчал, раздумывая.
— Математику и физику, — наконец сказал он.
— Значит, тебе нужно изучить их. Именно их. Ты должен преодолеть свою слабость.
Кальман кивнул в знак согласия.
Затем для Кальмана наступили трудные годы. Он поступил в Политехнический институт и стал грызть гранит науки. Бедствовал, но с редким усердием занимался. В процессе учебы он начал открывать для себя совершенно новый, неизвестный ему прежде мир. Средства на жизнь он добывал переводами. Он совсем перестал интересоваться политикой и даже не знал, какие партии существовали в то время в стране и чего каждая из них хотела. Знал только, что коммунисты собираются строить социализм.
Кара уже больше не жил у него, но иногда они встречались. Сходились вместе супруги Домбаи, Кара, а также Шалго. Спорили о политике, но Кальман в их споры не вмешивался. Прислушивался он к ним только, когда кто-нибудь из спорщиков заявлял, что американцы и англичане усиленно засылают в Венгрию своих агентов.
— Им это нетрудно, — говорил обычно Кара, — у них еще до войны была здесь широкая агентурная сеть.
— А если вы узнаете о ком-то, что он до войны был агентом англичан, что вы с ним сделаете? — спросил как-то Кальман с рассеянным видом.
— Посадим.
— Даже в том случае, если он ничего для них не сделал?
— Такого не бывает, — возразил Кара. — Факты говорят о том, что, пока англичане и американцы вместе с нами сражались против фашистов, их разведки уже насаждали у нас свою агентуру для работы против Советского Союза; больше того, в последние месяцы войны они откровенно сотрудничали с гестапо. Некоторые из их агентов выдавали коммунистов эсэсовцам.
— Такие, как, например, мой дядя? — переспросил Кальман.
— Точно. Такие, как твой дядя.
