— Андрей Егорыч Ососков.
Смолин пригласил кузнеца к себе.
У Ососкова было непривлекательное лицо: под редкими, будто выгоревшими бровями тускло светились узкие покрасневшие глаза.
Он легко приподнял с пола большой чемодан и прошел в комнату.
Опустив ношу, кузнец исподлобья осмотрел стены, не найдя нигде таблички «Не курить», потянулся за папиросами.
— Садитесь, Андрей Егорыч, — пригласил его Смолин, — и расскажите нам, зачем отправились в город? Вы приехали сюда третьего. Сегодня одиннадцатое. Что делали здесь эту неделю?
Кузнец свел брови к переносице, размял большими задубевшими пальцами папиросу и поднял глаза на капитана:
— А это, я полагаю, мое дело.
— Не совсем. Вы должны понимать, мы зря спрашивать не будем.
Кузнец болезненно прищурил глаза:
— Тогда поясните, зачем привели?
— Я сказал: мы должны знать причину отъезда.
— Ну, что ж, пишите, — насмешливо произнес кузнец. — Приехал лечиться.
Чтобы выиграть время после этих неожиданных слов, Смолин задал первый пришедший в голову вопрос:
— Что случилось, Андрей Егорыч?
— Глазами болен.
Смолин, заполняя протокол, вполглаза наблюдал за Ососковым. Кузнец мрачно курил и не глядел на капитана.
— Поехали сами? Врач направил?
— Врач.
Кузнец раздраженно достал бумажник и выудил из него аккуратно сложенные бумажки.
Справки из больницы свидетельствовали, что Ососков в течение недели лечился от конъюнктивита.
— Почему же ваша жена не знает, где вы и зачем уехали?
— Тьфу, старая дура! — неожиданно выругался кузнец. — Она, видно, и надула вам в уши: муж исчез!
И, повеселев, добавил:
— Я думал, дела на час, а вышло — неделя. Пришлось у сестры пожить.
— Может, и так, — неопределенно откликнулся Смолин. — Откройте, пожалуйста, чемодан.
Желваки на скулах Ососкова нервно задергались, но он не стал возражать и откинул крышку.
В чемодане, над свертками шелка, лежала толстая пачка денег.
— Странно, Андрей Егорыч. Едете лечиться и покупаете шелк? Откуда деньги? Вы же заняли червонец, чтобы добраться сюда.
Ососков внезапно встал со стула, подошел вплотную к Смолину, и зрачки на лице кузнеца почти исчезли под воспаленными веками.
— Что ты меня грызешь, как ржа железо? — угрожающе спросил он и добела сжал пудовые кулаки.
Сейчас же рядом с Ососковым вырос Анчугов, сказал подчеркнуто вежливо:
— Сядьте, Андрей Егорыч. И отвечайте на вопросы честью. Мы ничего обидного не говорим.
— Гладко стелешь, да кочковато спать, — усмехнулся кузнец. — Деньги шабра Сартакова. На мотоцикл давал. И шелк — ему.
Анчугов вопросительно посмотрел на Смолина, и капитан, поняв его взгляд, кивнул головой:
— Поезжай, Иван Сергеевич.
— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, Ососков, — сказал Смолин, когда дверь за Анчуговым закрылась. — Покойный Агулин был, кажется, вашим другом?
— Был.
— Почему же вы не помогли тушить пожар, когда горел его дом?
Кажется, только теперь кузнец стал догадываться, почему его задержали и привели в милицию. Он опустил голову на ладони и сказал хрипло и расстроенно:
— Болен. Понимаете? Глаза болят!
Смолин попросил кузнеца подождать у дежурного.
Через час вернулся Анчугов. Он успел побывать в поселке и в областной клинической больнице. Все, что говорил кузнец, оказалось правдой.
Первая версия оказалась несостоятельной.
Странно, но слова лейтенанта обрадовали Смолина. Ему почему-то стало приятно, что этот мрачноватый и нескладный человек оказался невиновен, и первая же проверка убедила следователя в этом.
Пожав Ососкову руку, Смолин сказал весело и совершенно искренне:
— Поезжайте, Андрей Егорыч, к своей жене и больше не беспокойте ее внезапными отъездами!
Послав Анчугова к дому часовщика сфотографировать следы автомашины, о которых звонили из автоинспекции, капитан уехал в поселок.
Еще около двух дней ушло на проверку второй догадки.
Часовые мастера Беловол и Трубников тоже оказались невиновны. Привезенные к Смолину участковым милиционером, они сообщили, что между девятью и двенадцатью часами ночи второго июня были в гостях у знакомых на другом краю поселка.
Смолин поочередно вызвал на допрос всех людей, бывших в ту ночь на вечеринке. Он подробно спрашивал у каждого из них, кто во что был одет, кто за кем пришел и ушел из дома, что говорили. Все свидетели отвечали похоже.
Сомнений не было. Все это бесспорно доказывало алиби часовщиков.
Оставался Третьяк.
Его задержали на городской толкучке. Сидор — длинный и нескладный человек — похаживал по базару, посвистывал, отчего на его шее постоянно двигался кадык. Третьяк, должно полагать, чувствовал себя здесь, как зяблик в конопле. Он переталкивался с людьми и сыпал прибаутками.
Увидев перед собой капитана милиции, Сидор взял под козырек, сказал что-то такое относительно своей любви к работникам порядка и очень удивился, узнав, что работники эти пришли сюда именно за ним.
— Вот те и раз! — бормотал Третьяк, семеня впереди Бахметьева. — Век живи, век тужи, помрешь — повеселеешь!
Потом Сидор сделал вид, что ему грустно и стал уверять Бахметьева, что житейское море преисполнено подводных каменьев и что ему, Сидору Третьяку, везде плохо и негде жить.
Развалившись в машине и покуривая дешевую папироску, Сидор насмешливо бормотал:
— Господи Иисусе, — вперед не суйся, назади не оставайся, а в середке не болтайся. Разве ж угодишь начальству?
У Смолина он браво вскинул ладонь к кепочке и отрапортовал:
— Сидор Михеев Третьяк, образца одна тыща девятьсот четырнадцатого года. Несудимый.
— Зря.
— Что зря? — забеспокоился Третьяк. — Несудимый?
— Зря шумите. Мозоли на языке натрете.
— А-а, — успокоился Сидор. — Помолчать могу.
Смолин присматривался к этому пожилому шатуну и видел, что за маской веселого и спокойного человека проглядывает на его небритом лице страх.
Остановившись против Третьяка, капитан спросил:
— Профессия у вас есть? Специальность какая-нибудь?
— А как же? Часы делаю.
— А кровь откуда?
— Какая кровь?! — испуганно отступил Третьяк. — Сурик или эмаль — может, а кровь, — откуда же кровь?
Искоса осмотрев рукава и лацканы истертого пиджака, на которых запеклись бурые пятна, Сидор неожиданно улыбнулся, показывая стальные зубы:
— Озадачили меня, как поленом в лоб. Это подрался я. Из носа текло.
Поглядев на Смолина и ничего не прочтя на его лице, Третьяк вздохнул и стал аккуратно выворачивать карманы брюк и пиджака. Он выложил на стол Смолина разные отверточки, напильнички, крохотные кусачки и многое множество других часовых инструментов. Сверху поместил зеленую трехрублевую бумажку и развел руками:
— Все.
— Откуда инструмент?
— Батин подарок. С детства таскаю.
Отправив Третьяка к дежурному, Смолин поехал в поселок. Пробыв около получаса в больнице, капитан остановил машину у дома кузнеца Ососкова.
Дочь Андрея Егоровича — единственный человек, видевший, как ночью из калитки Агулина выходил неизвестный, готовилась к экзаменам и сначала отказалась поехать с капитаном. Но отец молча взглянул на нее из-под жидких бровей, и девушка проворно направилась к машине.
У дежурного по управлению девушка мельком взглянула на Третьяка и вышла к Смолину, ожидавшему в коридоре.
— Он, стало быть, и есть, — неуверенно сказала она. — Его фигура. А там кто знает?
Поднявшись к себе, капитан вызвал задержанного.
— У меня к вам всего один вопрос, Сидор Михеевич. Вы лечились в поселковой больнице. Меня интересует, что вы сдали кастелянше на хранение?
Третьяк, загибая пальцы, охотно стал перечислять свое немудрое имущество. В числе сданных вещей он назвал и часовой инструмент.
Тогда Смолин дал ему прочесть справку больницы. Кастелянша удостоверяла, что на склад были приняты только одежда и дешевые карманные часы.
Кое-как осилив по слогам бумажку, Третьяк обеспокоенно вытянул шею и задергал кадыком.
— Вишь ты какое делю, — забормотал он, — я инструмент этот с пиджаком сдал. Вот как.
Смолин пристально всматривался в лицо этого человека, не то превосходного артиста, не то безнадежного дурака, счастливого своей глупостью.
Вечером эксперты-биологи сообщили Крестову, что кровь на пиджаке Третьяка принадлежит человеку и относится к третьей группе.
Такая же группа крови, как свидетельствовала старая справка из поликлиники, была у мастера Агулина.
Кажется, можно было забыть о неудачах с первыми двумя догадками и теперь сосредоточить все усилия на Третьяке. В пользу этой версии говорило и то, что подозреваемый не мог сообщить ничего путного о том, где он был в полночь со второго на третье июня.
