В литературе Свечников немного разбирался и цену этой галиматье знал, но считал, что в данный момент есть вещи поважнее, чем хороший вкус. Именно такая книга могла привлечь к эсперанто внимание широких народных масс. Это понимали не все, тем не менее, удалось добиться, чтобы правление клуба через губисполком выделило средства для ее издания на русском языке и на гонорар переводчику. Перевести роман с эсперанто взялся Сикорский, почему-то вечно нуждавшийся в деньгах. Ему Свечников и отдал свой экземпляр с пометами на полях. Отчеркнуты были те места, которые доказывали притягательность этой книги для читателей.
Например, такое:
Отмытая от крови девичья кисть покоилась на покрывавшем аналой черном бархате, вокруг стояли люди в черном. Сергей видел их, припав одним глазом к замочной скважине. Это были те, кто убил Андрея и Анну и угрожал смертью ему самому. Высокий мужчина с бородкой что-то говорил, но настолько тихо, что как ни старался Сергей уловить хотя бы смысл его речи, все было напрасно. К тому же над полуразрушенным куполом часовни громко кричала ночная птица, заглушая доносившиеся изнутри звуки, а спугнуть ее Сергей не решался. До его слуха доносились лишь два слова: «Смерть зеленым!» Их время от времени хором повторяли участники сборища…
— Сам я ваш перевод не прочел, но, говорят, вы там сильно отступили от оригинала, — вспомнил Свечников.
— Кто вам сказал? — вскинулся Сикорский. — Варанкин?
— Не имеет значения.
— Варанкин, Варанкин. Больше некому. Что еще он говорил?
— Что у вас чересчур убедительно выглядят мотивы, которыми руководствуются убийцы эсперантистов.
— Мол, я сделал их чуть ли не трагическими фигурами, борцами за правое, хотя и безнадежное дело. Так?
— Вроде того.
— Тут дело вот в чем. Печенег-Гайдовский вывел их или придурками, или совершенно опереточными злодеями, а у меня они хоть как-то похожи на людей. Я попытался показать, что у них тоже есть своя правда.
— Какая?
— Ну, скажем, эсперантист Сергей, главный положительный герой. Помните его?
— Естественно.
— Там есть сцена, где он играет в шахматы с неким Бубиным, бывшим мясником. За игрой Сергей доказывает ему, что человек, любящий Россию, не может быть врагом эспер-движения, поскольку в эсперанто вошла масса русских слов, и они, русские люди, должны этим гордиться. В оригинале Бубин бессилен что-либо возразить оппоненту. Мне показалсь это не совсем реалистично. В моем варианте он спрашивает у Сергея: «Какие же русские слова вошли в эсперанто?» С ходу тот может вспомнить всего два глагола: кваки — квакать, и картави — картавить. «И этим я должен гордиться? — усмехается Бубин. — Нет уж, увольте!»
— Это все? — спросил Свечников.
— Еще кое-что в том же духе. Если интересуетесь, могу потом показать, что конкретно я добавил.
— А почему не сейчас? Вы живете на Вознесенской?
— Да.
— Ну так поехали. Заодно чайком угостите. После этой чертовой кумышки пить хочется.
— Как-то, знаете, — замялся Сикорский, — неловко перед женой. Не хочется ее смущать. Она не любит, когда к нам заходят без предупреждения.
— Ничего, ничего. Мы ее не побеспокоим. Сядем где-нибудь в уголочке, вы мне все и покажете.
Купола Вознесенской церкви синели в конце квартала, немного левее. Там же проходила одноименная улица. К годовщине освобождения города от Колчака ее перекрестили в улицу Первого июля.
Через четверть часа сидели у Сикорского дома. Жену его звали Ольга Глебовна, это была изможденная блондинка с руками прачки. Она бесшумно возилась в кухне, пока Свечников, сидя за столом в гостиной, слушал объяснения хозяина.
— Вот здесь, — говорил Сикорский, сдвинув очередную закладку, — я вставил кое-какие свои мысли о падении Вавилонской башни. Обычно как считается? Считается, что ее строители были наказаны за гордыню, за стремление достичь неба и стать вровень с Творцом. Толкование, по-моему, в корне ошибочное, но то, что пишет Печенег-Гайдовский, вовсе смехотворно. Устами все того же Сергея он провозглашает, будто Бог разрушил эту башню из страха перед мощью объединенного человечества. Мол, хитрый старикашка действовал по известной колониальной стратагеме: разделяй и властвуй. Но помилуйте!
— Тише! Сенечку разбудишь, — заглядывая в комнату, сказала Ольга Глебовна.
— Сын? — спросил Свечников. Сикорский кивнул и заговорил почти шепотом:
— Помилуйте! Что это за Бог, если он боится людей? Неужели он должен натравливать их друг на друга, чтобы они общими силами не свергли его с престола? И что это за положительный герой, который изрекает подобные благоглупости? Сможет ли читатель сочувствовать такому герою? Я позволил себе усложнить его характер… Прочтите вот тут, — указал он.
Сергей скользнул прочь от зловещей часовни, — начал читать Свечников, — и быстро зашагал между могилами в ту сторону, где подслеповато желтели в темноте окна ближайших городских лачуг. То, чему он только что стал свидетелем, было ужасно, сердце его сжималось от ненависти, но в то же время на краю сознания неотвязно маячила мысль, которая никогда прежде не приходила ему в голову, а если бы и пришла, то немедленно была бы изгнана, как еретическая. Еще через несколько шагов он вдруг с ослепительной ясностью осознал, что Бог, разрушив Вавилонскую башню, сделал это вовсе не из страха перед людьми, а из любви к ним…
— Как так? — удивился Свечников.
— К несчастью, чисто зрительный образ этой катастрофы заслоняет нам ее смысл. Гром, молния, несчастные строители в панике бегут куда глаза глядят. Сверху на головы им летят кирпичи из обожженной глины. Кто-то упал, кого-то придавило или засыпало обломками. Какая уж тут любовь! Но если взглянуть глубже…. Впрочем, сами читайте. Дальше все объясняется.
Сергей остановился, пораженный, — прочел Свечников. — Впервые он вообразил себе, как холодно и неуютно жить в мире, где все говорят на одном языке. Этот мир представился ему похожим на огромный дом, не разделенный на квартиры и комнаты. Никто не имел в нем ни своего теплого угла, ни своего маленького света. Даже исполненная самых добрых намерений власть становилась тут абсолютной, и не было надежды, что два тирана, говорящие на разных наречиях, когда-нибудь перегрызут горло друг другу…
— Между прочим, в «Поэме Вавилонской башни» Печенег-Гайдовский сам высказывает подобные мысли, — заметил Сикорский. — Это его раннее произведение, в юности он был честнее. Взять хотя бы то место, которое вы мне процитировали. Все случившееся характеризуется там как алта диа доно, то есть священное свершение Бога.
— Зря мы дали вам перевести этот роман, — сказал Свечников.
— Почему?
— От него теперь больше вреда, чем пользы. Варанкин прав: вы разочаровались в эсперантизме.
— Напротив, я хочу сделать нашу пропаганду более эффективной. Для этого нам нужно постоянно подчеркивать тот факт, что эсперанто — язык вспомогательный. Иначе мы наживем себе слишком много врагов.
— С такими настроениями я бы на вашем месте не стал выдвигать свою кандидатуру на выборах председателя правления.
— Это не вам решать, — отрезал Сикорский. Свечников хотел сказать, что решать будет правление клуба, но не успел: странный звук донесся из-за переборки.
Там, видимо, спал, а теперь проснулся Сенечка, но в этом тоскливом мычании, меньше всего похожем на плач ребенка, не только ничего детского, но и человеческого-то, пожалуй, не было.
Ольга Глебовна из кухни пробежала в смежную комнату, Сикорский последовал за ней, сказаз:
— Сидите, я сейчас.
Свечников, однако, счел своим долгом проявить интерес к их отвратительно воющему балованному чаду. Он подошел к двери, тихонько приотворил ее, деликатно заглядывая через порог, и сразу понял, почему Сикорский не хотел приглашать к себе.
В комнате стоял тяжкий дух, какой бывает в местах, где доживают век обезножевшие, прикованные к постели старики. Ни толстофитильная свеча с широкой и прочной луковицей пламени, едва колеблемого сквозняком, ни приоткрытая печная вьюшка не могли совладать с этим запахом. Он был таким плотным, что сквозь него Свечников не сразу разглядел сидящего на кровати чудовищного мальчика лет восьми, отечного, в закапанной слюнями жеваной рубахе, с крохотными, как у китаянки, ненатурально вывернутыми ступнями и огромной головой идиота. Чтобы он не вывалился во сне, кровать сбоку была затянута гамаком. Мальчик сидел, запутавшись ножками в гамачной ячее, комкал просторное мужицкое лицо и мычал, раскачиваясь:
— Тяй…Тяй…Тяй…
— Чай, значит. Чаю просит, — заметив Свечникова, перевел Сикорский.
— Сенечка у нас чаевник, рыбонька наша, чаевник. Чай любит, беда! — приговаривала Ольга Глебовна, целуя сына в макушку и одновременно выдергивая из-под него обмоченную простыню. — Налей-ка послаще, — велела она мужу.
