— Да… все это очень логично увязывается. И каковы же ваши намерения, дон Эстебан?
— Спасаться бегством… как я вам уже говорил.
— Не очень-то это на вас похоже, амиго.
— Очевидно, мы сильно меняемся с возрастом… Честно говоря, дон Фелипе, я не так уж боюсь смерти, но погибнуть от ее руки…
— Разве донья Консепсьон вас не любила?
— То была другая, чье лицо она сохранила до сих пор.
— И куда вы едете?
— К себе в Триану. О, я не слишком тешу себя иллюзиями… Она меня разыщет…
— Спрячьтесь где-нибудь еще.
— Нет. Только там я чувствую себя дома. И потом, дон Фелипе, боюсь, что я вас невольно обманул… Я не боюсь погибнуть от ее руки, я просто не хочу умирать здесь. Пусть это случится там, где мы любили друг друга.
— В любом случае, дон Эстебан, положитесь на меня. Уж я постараюсь обезвредить убийцу заблаговременно.
Уже собравшись ехать на вокзал, я неожиданно столкнулся с Консепсьон.
— Где ты был?.. Но… но ты уезжаешь?
— Возвращаюсь к себе, в Триану.
— Ты бросаешь Луиса и… и меня?
— Я не хочу умирать здесь.
— Умирать? Но почему ты должен умереть?
— Потому что я последний из той куадрильи, которая допустила гибель Пакито.
Консепсьон пристально посмотрела на меня.
— Значит, ты тоже это понял? — тихо проговорила она.
— Да, Консепсьон… Поэтому-то я и еду в Триану и буду ждать тебя там.
— Ты будешь ждать меня? Но зачем?
— Чтобы умереть.
30 сентября.
Я продолжаю эту исповедь после месячного перерыва. Завтра я выхожу из больницы, и мне трудно вспоминать о той кошмарной ночи, когда я ждал неминуемой смерти. Тогда, в первых лучах рассвета, я поставил точку, полагая, что мой рассказ закончен. Я надеялся, что, убив меня, как убила остальных, Консепсьон прочтет эти строки. Кто знает, быть может, угрызения совести вернут ей рассудок? К утру чисто животный страх смерти исчез. Я уже не боялся отправиться к Луису, Гарсии, Алохе, Ламорильо и несчастному Пакито, невольному виновнику этой ужасной драмы. Сумрак все еще цеплялся за крыши Севильи. Я в последний раз помолился Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, всегда помогавшей мне, и попросил защиты в этот прощальный час.
А потом я скорее почувствовал, чем услышал, приглушенные, крадущиеся шаги. Итак, мои предвидения оправдались. Как ни странно, это доставило мне какое-то мрачное наслаждение. Прислушиваясь к легким, почти воздушным шагам на лестнице, я укладывал исписанные листы в картонную папку. Вот она поднялась на последнюю ступеньку… дошла до моей площадки… Затаив дыхание, я услышал, как она тихонько скребется в дверь, а потом до меня долетел шепот:
— Это я… Эстебан…
И тогда медленно, очень медленно я встал и спокойно, не повышая голоса, позвал:
— Входи, Консепсьон…
Дверь бесшумно отворилась. На пороге с револьвером в руке стояла та, которую я так и не смог возненавидеть. Я улыбнулся.
— Я ждал тебя, моя дорогая…
А потом я закрыл глаза, чтобы не видеть, как она стреляет, и до самого конца сохранить надежду. Мне показалось, что прогремело несколько выстрелов, хотя я почувствовал лишь один резкий толчок в грудь. А дальше ничего не помню.
Я пришел в себя в белоснежной комнате. На стуле у изголовья моей постели сидел дон Фелипе. Он улыбался.
— Ну, дон Эстебан, вы все-таки наконец решились вернуться к нам?
Я обвел глазами комнату.
— Где мы?
— В больнице Святой Марии.
— Так, значит, я не умер… — довольно глупо заметил я.
— Нет, но были на волосок от этого — пуля едва не задела сердце. — И он смеясь добавил: — Надо думать, Бог не пожелал допустить гибели человека, так хорошо знающего тореро и быков. Через две недели вы будете на ногах и сможете больше ничего не опасаться. Дело окончено.
Я это уже знал. Раз я не умер, значит, ее, несомненно, больше нет на свете. На глазах у меня выступили слезы.
— Вы успели прийти вовремя?
— Нет, поскольку вы получили-таки пулю.
— Дон Фелипе, а что вы сделали с…
— Застрелил на месте.
Теперь уже слезы безудержно струились по моим щекам. Марвин нагнулся совсем близко.
— Ну-ну, дон Эстебан, что с вами? Вот не думал, что эта смерть до такой степени вас взволнует.
— Я любил ее… и сейчас люблю…
И тут раздался голос, которого, как мне казалось я больше никогда не услышу.
— Я тоже люблю тебя, Эстебанито…
Дону Фелипе пришлось меня удерживать — иначе я бы вскочил. У постели появилась Консепсьон.
— Ты… ты! — только и смог пробормотать я.
Консепсьон наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Ты и в самом деле думал, что я сошла с ума, Эстебанито? И ты мог вообразить, будто я настолько изменилась? Ну мне ли стать преступницей?
Я окончательно перестал что-либо понимать. В разговор снова вступил Марвин.
— Вы ошиблись. Убийцей был дон Амадео.
— Дон Амадео? Но почему? Зачем?
— Да просто его звали не Амадео Рибальта, а Хуан Лакапас.
— Лакапас? Как…
— Да, как и его сына Пакито. Вы правильно угадали причину этих преступлений, но виновного искали не там. Месть за Пакито стала для дона Амадео наваждением. Интуиция вас не подвела — удары действительно наносила рука маньяка… Знаете, мне пришлось немало поработать, а главное, поразмыслить… Возможно, если бы вы мне больше доверяли, я докопался бы до истины гораздо раньше. Я ведь не знал подробностей, связанных со смертью Пакито… и подозревал поочередно всех. Когда же погиб дон Луис, круг подозреваемых окончательно сузился. Оставались лишь вы, донья Консепсьон и дон Амадео. В вас я уже давно перестал видеть возможного преступника. Что касается доньи Консепсьон, то я ни разу не замечал у нее ни малейших признаков умственного расстройства, а потому ваши опасения выглядели не очень убедительными. В сущности, я ничего не знал только об одном человеке — о доне Амадео. По зрелом размышлении я пришел к выводу, что если допустить мысль о его виновности, то сама ситуация оборачивается против него: внезапное появление в кругах, связанных с тавромахией, выбор Луиса Вальдереса и вообще вся эта авантюра, от которой здравомыслящий импрессарио мог ждать лишь разорения. Я провел расследование и таким образом узнал настоящее имя дона Амадео. Тут уже все стало ясно. Однако у меня не было никаких доказательств. Оставалось не спускать с него глаз. Я понимал, что коль скоро мои рассуждения верны, и вы, и, несомненно, донья Консепсьон в опасности. В Альсире дон Амадео не решился что-либо предпринять, ему мешало мое присутствие. А вчера вечером он собрался тайно уехать. Донья Консепсьон видела, как дон Амадео садится в машину. Меж тем, она тоже подозревала импрессарио и, решив, что он едет по вашу душу, отправилась следом. Ну а я поехал за ней.
Приготовившись защищать вас, сеньора Вальдерес прихватила с собой пистолет. Но она боялась опоздать и обогнала Лакапаса, чтобы предупредить вас. Надо полагать, Лакапас страшно обрадовался, увидев, что донья Консепсьон входит в ваш дом. Он думал, что теперь сумеет покончить разом с обоими. Зато меня непредвиденный маневр сеньоры немного сбил с толку, и я потерял несколько драгоценных секунд. Убийца добрался до вашей лестничной площадки как раз в тот момент, когда донья Консепсьон переступала порог. Это он стрелял в вас, поэтому мне пришлось палить прямо с лестницы. К счастью, первая же пуля попала в цель. Вот и вся история, дон Эстебан. А теперь мы оставим вас отдыхать, как обещали врачу. Выздоравливайте скорее, амиго!
Детектив пожал мне руку, а Консепсьон на прощание поцеловала.
— Я вернусь вечером… — шепнула она.
Я обхватил ее за шею.
— Ты будешь встречать меня, когда я выпишусь отсюда?
— Да, Эстебанито…
Они ушли. А мне показалось, что в комнате вдруг стало светлее. Только что пережитый кошмар отодвинулся далеко в прошлое, и я утратил всякий интерес к этой кровавой драме. Я думал лишь о будущем, о том, что мы с Консепсьон, взявшись за руки, снова будем гулять по залитым солнцем берегам Гвадалквивира.
Ученик, готовящийся стать матадором. Здесь и далее — примеч. авт.
Официальный прием новильеро в число матадоров.
Тореро, вонзающий бандерильи.
Храни вас Бог, дети.
Улица.
Влюбленные.
Коррида, где сражаются только новильеро.
Страстные почитатели корриды.
Сукин сын.
