– Да ты скажи!
– Никак нельзя… Одно разве только: барыня-то твоя, Настюха, у-ух какая ядовитая! Спуталась она тут с компанией, а компания-то эта не сегодня-завтра в тюрьму угодит и твою графиню прихватит.
– Да неужели? То-то она сегодня все плачет… Господин Куделинский здесь сперва был, пришел совсем расстроенный и мою графинюшку в слезы ввел…
– Еще бы ему расстроенным не быть, когда он всем делам главный заводчик, а дела-то и не выгорают? Помнишь, тут в тот день, когда с графом худо сделалось, мужлан-грубиян был?
– Помню, – закивала головой Настя, – грозился еще и вообще скандалил.
– Вот-вот. Так к этому самому мужлану – чайная у него – Куделинский ваш приходил и помилования просил.
– Да как же это? А тот что?…
– Не помиловал. „Выложь, – говорит, – тысячи, тогда и разговор пойдет“. Только мой его укротить смог. Живо укомплектил: тот, буфетчик-то, и дыхнуть не посмел. А пока они говорили, тут такое дельце вышло, что для нас с моим-то первый сорт. Я читальщика этого, Алешку Богданова, разыскал и к моему представил. Они там поговорили, а потом я малость недосмотрел: Алешка то возьми да и сбеги… Да куда? Слышь ты, Настюха, графиня твоя не спохватывалась пропажи какой-нибудь?…
– Куда тут спохватиться в такой кутерьме?
– Так спохватится еще. Алешка у вас деньги украл. Видишь, какое дело… Он был пьян и предлагал мне поделиться, да я спроста и внимания не обратил.
– Куда же он их схоронил-то?
– Вот это самое я тебе, Настюха, сказать никак не могу, потому что это пока самая что ни на есть наша секретная тайна… Скажу только, что пошел Алешка добывать эти деньги, да не добыл и чуть жизни через свой страх не лишился… А об этом он успел проболтаться товарищам своим, золоторотцам; те его и вызволили и в чайную к Коноплянкину притащили. Еще вашего господина Куделинского на пороге встретили, когда он уходил. Алешка то его признал, а господин Куделинский нет. Да не в этом суть, Настюха, а в том, что как только Алешка с товарищами шасть в чайную, так они прямо на моего Кобылкина и нарвались. И обнаружился тут удивительнейший секрет… такой, что другого, поди, во все время, как земля стоит, не было… Слышь ты, – Афанасий притянул к себе Настю. Из внутренних комнат донесся звонок, но ни Настя, ни Дмитриев не слыхали его; последний в это время прошептал девушке в самое ухо: – Граф-то ваш из могилы сбежал!…
– Да как же это? – прошептала испуганная и растерянная девушка. – Да разве могут покойники из могил бегать?
– Отчего же, ежели которые не совсем умерли, а так только, в наглядной видимости одной? Мой-то говорит, что и у вашего графа какая-то летаргия, что ли, была, а его живым и похоронили… Понимаешь ты? Живым графа похоронили, а он взял, да и убег…
Отчаянный, душу надрывающий вопль, потом какой- то стук прервали парня.
Он и Настя вскочили и бросились к двери.
– Графиня! – закричала Настя, увидав распростертую на полу Софью. Она была без чувств. – Доктора скорее! – засуетилась Настя. – Беги, Афонька, за господином Маричем, – он поблизости… Скорее, адрес знаешь… Дарья, Даша! Да куда ты запропастилась-то? Ахти беда… Афонька! Да что ты, окаянный? Беги, тебе говорят!
– Бегу… единым духом! Эх, дело-то какое неладное выходит… Попадет мне от моего!…
– Барыня, ваше сиятельство, – чуть не плакала Настя, смачивая водой голову графини, – красавица вы моя, да уж не померли ли вы?
– Нет, – отозвалась прибежавшая на ее крики Дарья, – теплая вся и сердце колотится.
– Так снесем ее, голубушку, скорее на кроватку! Ай, как все это вышло!
– Бери ее, что ли, под голову, – распорядилась Дарья, – я под ноги возьму…
Женщины подняли Софью и, перенеся ее в спальню, уложили на постель.
– Иди, Даша, иди теперь. Управлюсь я тут, – заговорила Настя, сообразившая, что графиня, как только придет в чувство, сейчас же станет расспрашивать ее о рассказе Афоньки. – Иди, милая.
– Мне что, я пойду, – согласилась та, – мое дело в кухне, а не в бодуваре… С чего это с нею попритчилось-то?…
– Не знаю я.
Дарья вышла, оставив Настю одну около графини.
Крепкий спирт возымел свое действие. Молодая женщина вздохнула и приоткрыла глаза.
– Что со мной? – прошептала она.
– Ваше сиятельство, простите великодушно! – залилась слезами девушка.
– Помню, все помню! – воскликнула Софья, и опять отчаянный вопль сорвался с ее губ: – Живым похоронили!
– Да нет же, ваше сиятельство, недослышали вы, барыня милая!… Убег он, граф-то, ежели Афонька мой не врет…
Но Софья словно не слыхала ее слов: она снова билась в жестоком истерическом припадке.
– Что же это господин Марич то не идут? – суетилась растерявшаяся Настя. – Уж я не знаю, что и делать.
Марич, впрочем, оказался легок на помине. Дмитриев застал его дома одного – Куделинского у Владимира Васильевича не было.
– Пожалуйте к ее сиятельству графине Нейгоф, – объявил он, – требуют вас.
– Что там еще такое? Сейчас только оттуда, – поморщился Марич.
– Пожалуйте-с! Графине худо, так что без чувств они быть изволят.
– Да что с нею? Постой, где я твою физию видел?
– На кладбище-с сегодня.
– Ты что там делал?
– Так как мы в женихах состоим при графининой горничной Настасье, так счел своим первеющим долгом проводить их сиятельство графа. Так к ее сиятельству извольте поторопиться, и затем с вашего позволения я уйду-с.
Дмитриев обогнал Марича и вбежал черным ходом в квартиру графини.
– Что с Нейгофшей-то? – едва переводя дух, спросил он у Дарьи, сидевшей в кухне.
– Что? Все как следует, – ответила та, – ногами дрыгает и головой колотится: истерика, вишь; твоя Настька там при ней. Позвать?
– Не надобно… Ужо забегу. А ты, Дарья, поглядывай.
– Мне что поглядывать?… Мое дело – кухня, а там хоть трава не расти… Ведь родственника ждут, – совсем неожиданно выпалила Дарья, – из Москвы… Настька сказывала. Телеграмма, вишь, пришла. Графиня господину Куделинскому читала, а она слышала. Ее спроси, она тебе скажет.
– Ладно, после спрошу. Слышь, звонят! Иди, отворяй, доктор это… а я побегу к своему.
Афанасий не ошибся: звонил с парадного хода Марич.
– Что с ней? – спросил он Настю, произведя беглый докторский осмотр уже успокаивавшейся Софьи.
– Марич, Марич, – произнесла графиня слабым голосом, – если бы вы знали только, какой ужас. Нейгоф был в летаргии, его похоронили живым.
– Что? – воскликнул, отшатываясь, Марич. – Откуда вы это узнали?
Софья беспомощно махнула рукой.
– Настя, оставьте нас одних, – понял по-своему жест Софьи Владимир Васильевич. – Ну, рассказывайте теперь, – сказал он, когда девушка вышла, – как это вы узнали?
– Я звонила Насте и, не дозвонившись, пошла сама. Она говорила с каким-то мужчиной. Я его видела здесь не раз. Он и сказал, что Нейгофа похоронили живым. Ужас, ужас!
– Н-да, – произнес Марич, – только этого недоставало. Действительно, ужасная смерть.
– Граф не умер, Марич, – прошептала Софья. – Какими-то судьбами он спасся… Марич, Марич, если бы вы только знали… Я сама лишь сейчас поняла это: я люблю Нейгофа, понимаете ли вы: люблю!… Он взял мое сердце своей искренней, неподкупной любовью. Он – не то, что Куделинский. Когда я услыхала, что его похоронили в летаргическом сне, меня объял ужас, когда же я услыхала, что он спасся, – безумная радость овладела мной. Я люблю, люблю его!
– Это ваше личное дело, – вскользь заметил ей Владимир Васильевич. – Но что из всего этого будет, я представить себе не могу.
– Спасите его, Марич, спасите его от Куделинского! – молила Софья.
На лице Марича, обыкновенно добродушном, появилось злобное выражение.
– За это я не берусь, но Куделинского я сделаю безвредным, – отчеканивая последние слова, проговорил он.
На краю бездны
Марич был удручен. Создавшееся положение казалось ему безвыходным, и чем дольше он думал, тем больше разгорался в его сердце гнев на Куделинского.
– Из всего, что вы тут наговорили, – сдерживая себя, обратился он к Софье, – я вижу только одно, что эта ваша горничная шпионила за вами.
– Я прогоню ее, – ответила молодая женщина.
– Оставьте ее, не подавайте вида. Хуже того, что есть, быть не может… Уже все равно.
– Но Станислав, Станислав! – подхватила молодая женщина.
– Что Станислав? Его песенка спета; это говорю вам я. Понимаете: я!
– Оставьте, Владимир Васильевич, не до того мне, чтобы выслушивать ваши угрозы… Нейгоф! Нейгоф! Найдите мне его, Марич!
– Вот еще что выдумали!… Нет, я вашей любви не слуга… Довольно уже!… Танцевал я обезьянкой для вашего Станислава, а теперь нет: назад играй… Как до каторги дотанцевались, так тут уже волком выть следует… Вот что: хотите совет?
– Говорите.
– О том, что Нейгоф спасся, вы Куделинскому ни гугу… Да и спасся ли Нейгоф? Бывали случаи, что при особенно благоприятных обстоятельствах такие, проснувшись, выживали, только очень редко. Это еще ничего не значит, что он выбрался из могилы. Да все равно меня Нейгоф нисколько не интересует. Я сейчас уйду – тут мне делать нечего, а вы эту свою Настю стороной порасспросите, как это шпионство-то за нами было устроено, кому оно надобно… Я уверен, что без участия Кобылкина тут не обошлось. А с Куделинским будьте осторожны, словечка лишнего не пророните. Не то он тут такую штуку выкинет, что наши беды и напасти еще усугубятся. Прощайте, еще увидимся… Я пока на воле гуляю, забегу еще. – Марич, неуклюже поклонившись Софье, вышел из спальни. – У-у, востроносая! – погрозил он, надевая пальто, Насте. – Не жалко барыни-то?
