Волк сидел у двери Инги, придавив дверь спиной. Помахав ему спускаться, Анна сделал еще один жест, изображающий тишину. Что было, конечно, зря: домик сотрясал храп. В нем слышался и люминал, и портвейн, и прочие компоненты отравленной жизни. Поэтому отчет происходил на крыльце, но во время рассказа Анна, как минимум, трижды объяснялся жестами, имея в виду некоторые подробности.
Но отчет получился кратким, и, главным образом, потому, что краевед, который делал вид, что смотрит из-под руки, не идет ли где Варавва, черт бы его побрал, расценил тему разговора как ненужную чепуху.
– Да, вот что! – сказал он, вынув из кармана спичечный коробок.– Совсем забыл. Ну где… Ага, вот!
С этими словами он выцепил из коробка что-то мелконькое и неясное, что оказалось вовсе не пчелиным крылом, как решил сперва Анна, а семечком сосны. Мухин положил его на ладонь, как компас, будто собираясь ориентироваться на местности.
Случившееся после слов было, по-видимому, неожиданным и для краеведа: отдернув руку, он тихо сказал "уй", а крылатое семечко, раз или два правильно крутнув крылом, вдруг остановилось, сделало два оборота обратно и повисло в прежнем положении – как бы упав на незримую длань,– после чего выщелкнуло из себя сразу два ростка, один из которых, похожий на крысиный хвост, заторопился вниз, множась по пути волосками, а другой, виляя и дрожа, потянулся вверх, то и дело прыщавея почками и тут же выпихивая прочь свежезеленые пучки хвоинок.
– Это… что? – спросил Анна.
– Это – вот…– ответил краевед, оторопело глядя на растущий куст.
Однако запас питательных веществ был, вероятно, ограничен и, достигнув второго ветвления, сосенка замерла, зря топорща корешки. Затем она наклонилась и чуть двинулась влево, потому что в этот момент начался восход, и над розарием пролетел ветерок. Но улететь далеко деревцу не дал Волк. Быстро его поймав и посмотрев – куда, он отбежал к сараю. Там, вынув несколько пригоршней земли, он устроил саженец в лунку и осторожно сгреб землю под ствол. С автоматом за спиной он напоминал вьетнамского солдата, сажающего рис.
– Это… дал,– блекло сказал краевед.– Он. Чтобы – вон… Звать?
– Только не сюда,– отрезал Анна, с неприязнью оглядев крест, на который указывал краевед.– Туда! – он махнул почему-то на восток и, не дожидаясь ответа, решительно и даже спеша зашагал стречь ветерку. Когда его настиг Волк, он уже понял, что восток значил столько же, сколько запад или юг.
– Она не испугалась,– сказал Волк.– Она говорит: "Это глупость".
Более на эту тему разговоров не велось, в том числе и Мухиным, который сперва хотел сказать, что его попутал бес, но в результате не сказал ничего, и для беседы на восточной окраине Жмуровой плеши устроился за спиной Никодима, показывая оттуда всякие тайные знаки. Понять знаки было сложно, потому что краевед призывал или молчать совсем или говорить, что все хорошо, и семечко посажено как раз возле пня той сосны, что пошла на крест – как шепотом велел Никодим. В то же время он чувствовал свою вину, и когда Никодим, оглянувшись, попросил отойти, он покорно отошел и сел в отдалении в лютиках, раскрыв там тетрадь.
Место для разговора – его нашел Волк – было полянкой с двумя камнями. И место, и камни купил когда-то городской голова, не сумев умереть, как хотел. И Волк ощущал под собой плотную почву, а Никодим – наоборот – не ощущал скорбный прах и держал на щеке солнышко, которое полосой пробивалось меж двух стволов, но был печален печалью более глубокой, чем та, что могла развеяться от утреннего ветерка.
– Нужно спешить,– сказал он.– Я тебя ждал.
– Ну да. И еще Варавву. Для комплектности,– кивнул Анна.– Послушайте, Анна – это школьная кличка. Лев Толстой, "Анна Каренина", девятый класс – ясно? И вообще – давайте кончать дребедень.
Фраза получилась громкой, и отдаленный Мухин по-змеиному выпрямился в стеблях. Но его усмирил ответ Никодима, который сказал, что это хорошо.
– Это сохранит порядок вещей,– сказал Никодим.
Чуть сбавив в голосе, он пояснил, что нуждается именно в неверии, чтобы сберечь все в самой строжайшей тайне, не оставляя следов, и просит именно об этом. И – в частности – уничтожить мухинскую тетрадь.
– Христос казнен на Голгофе,– тихо добавил он.
– Любопытно,– сказал Анна.– Это что – в довесок к откровениям?
– У меня было мало времени,– сказал Никодим.– Иначе бы я не успел.
– То есть – с крестом?
– Да. С казнью на кресте.
– Ну да. Все понятно,– кивнул Анна.– Непонятно только, зачем на нее успевать.
Этот вопрос подспудно мучал и Мухина, поэтому краевед сделал все, чтобы услышать ответ. Но услышал только то, что рассказывал сам: с казнью следует торопиться, ибо ищут и могут найти. Новым было другое: мнение Волка, который до этого без слов сидел на каменюке у Анны за спиной.
– Крупнокалиберный пулемет,– сказал Волк.– И много патронов.
Пулемет у Петра был, и краевед знал, где. Но не успел сказать, потому что Никодим, взглянув на Волка, покачал головой.
– Нет,– сказал он.– Ищут и могут найти. Поэтому нужно спешить. Но спешить нужно и без них. То, что сбылось в душах, обязано сбыться. Казненный на кресте должен быть казнен.
– И причем – тайно? – опять кивнул Анна.
– Да. Ведь он умер давно. О том, что это не так, знают немногие.
– И которым, по-моему, плевать, кто когда казнен.
– Нет. Они ищут. Но я им не нужен. Они просто не знают, что теперь я им не нужен. Они хотят лжи, но не знают, что ложь не нужна. Им уже незачем лгать. Некому.
– Прекрасно! Так кому же нужна ваша правда?
– Мне,– коротко сказал Никодим.
– Пре…
Анна не договорил. Он почувствовал, как на плечо легла большая ладонь.
– И мне,– тоже коротко сказал Волк.
Когда Мухин получил распоряжение распоряжаться и убежал к домику, Анна встал у границы розового поля, с пристальностью уставшего человека наблюдая жизнь, которая шла помимо него.
Сзади, на поляне, молчали Волк и Никодим. Оглянувшись, Анна рассмотрел, как Волк, повыбрав из травы несколько красных катышков, положил их на ладонь. Ладонь была велика, и земляничины ютились на дне. Никодим кивнул, и, дважды миновав полоску света, в ладонь дважды клюнулась щепоть.
Впереди, возле домика, жизнь была столь же беззвучна и золотиста, хотя там, как на ладони, перекатывалась горстка людей. Анна видел, как из лесу проявился велосипедист и как кинулся к нему маленький краевед, и по взмахам с обеих сторон было очевидно, что велосипедист и есть Варавва, к тому же принесший известие. По всей вероятности, известие было скверным, потому что Мухин показал велосипедисту кулак, побежал в дом, тут же выскочил вон, пряча за пазуху какой-то листок, и погрозил велосипедисту еще раз, а затем заприседал вокруг креста, махая в сторону сарая, откуда уже шел Петр.
На Голой горке патрулей не было и быть не могло. Неизвестно, знал ли об этом Никодим, но – как утверждал Матвей Кобылкин – около трех часов ночи, когда он, Матвей, вышел покурить, сзади вдруг грохнул карабин "медведь" и снес Матвею треть головы.
Уцелевших двух третей (чуть больше) хватало на рев в телефон. И Матвей, обирая, что падало, вызывал одного за другим пластунов из группы "Семь", которые брали след, но пропадали без всякой пользы, потому что, протропив след до "красного уголка" и товарища Стукова, останавливались около, а Егорушка спрашивал, чего солдатику надоть, и отсылал прочь.
Наконец, когда в коридоре их скопилось штук до десяти, а разъятый Матвей, прикрывшись планом города М, ворвался в "уголок" сам, Егорушка громко приказал коридорный бардак разогнать, а прораба Кобылкина, как упустившего "Комнату В", а также имеющего такой кошмарный и несоответственный занимаемой должности вид, запереть где-нибудь.
Это был конец ночной облавы, так как муниципальные "фонари" свернулись в три.
Над Голой горкой стояло голое небо.
Заранее готовясь к дневной жаре, оно уже теряло цвет и высоту. Оно начиналось сразу над горой. В него торчали будылья чернобыльника. Но чернобыльник принадлежал горке и рос по срезу холма.
Голая горка – согласно названию – была открытым и стоптанным в известку пустырем.
С Голой горки открывалась река. И даль.
Но сама горка – с солнцем над ней – открывалась едва ли не отовсюду. И поэтому цепочка, бредущая в косогор по одной из дорог, была видна на протяжении всего пути.
Цепь устроилась в цепь, потому что у нее был хребет – крест. И она ползла уже далеко, в изножьи горы. И сказанное "была видна" относилось к Пропеллеру.
Прибившись было на опушке, Женя не совладал с колючей проволокой. Коротко поплакав и баюкая продырявленную ступню, Женя сидел там, где сел – у столба,– и имел длинный взгляд. За ним была Жмурова плешь, а впереди – уходящая цепь.
Взгляд был странен сам по себе. Скользнув меж травяных колосков, он тянулся над белой дорогой, далеко-далеко, и к концу истоньшался так, что Женя едва его различал – его, и шедших с крестом,– и боясь, что взгляд оборвется, Женя время от времени посылал его куда поближе: к больной и грязной ноге или к странностям возле себя.
