Поставив к стене, меня снова обыскали. Я удивлялась, почему на меня не надели наручники. Потом велели снять плащ. Я сняла. Снова обыск. Один из охранников отворил дверь и втолкнул меня внутрь. В тот же самый миг я очутилась в сплошнойкромешной темноте, в которой слышался лишь устрашающий металлический лязг запираемой за мною двери.
Сплошная страшная темнота. Темнота, в которой ничего невозможно различить. Ни где я нахожусь, ни куда нужно идти… Ничего. Я чувствовала, как всё внутри леденеет. Ни разу в жизни мне не было так страшно. Ужас был настолько сильным, что я не могла дышать. Мне хотелось закричать, но из остатков какой-то врождённой гордости, с помощью всех сил я сумела сдержаться и не издать ни звука. Протянула руку в темноту. Рассудок подсказывал, что я не могла уйти далеко. И действительно: сзади я нащупала шероховатую поверхность двери камеры. Действуя обеими руками как щупом, я прислонилась к ней спиной. И осталась стоять. Я не собиралась двигаться в темноте. Рассудок подсказывал, что можно удариться обо что-то и больно разбиться.
Позже я узнала, что это был своеобразный психологический тест, один из самых страшных первых тестов в СИЗО. Человека намеренно вталкивали в камеру и оставляли в полной темноте. Если человек начинал кричать, колотить в двери, плакать, требовать его выпустить, терял над собой контроль, это означало, чтоон быстро расколется на допросах и скажет всё, что от него хотят услышать. Я слышала так же, что не многие выдерживали такую проверку – слишком велик был психологический шок. Но я осталась стоять в темноте, и стояла, не двигаясь, в полном молчании, до тех пор, пока в камере не вспыхнул свет и я не смогла разглядеть место, куда попала. Темнота была первым сюрпризом, который приготовило СИЗО. Рассудок подсказывал, что сюрпризов будет много.
Вспыхнул ослепительно-яркий свет. Я не знала, сколько прошло времени (час, полчаса), но мне казалось – прошло три года. Глаза резануло, как ножом. Я ещё больше прижалась к двери. Потом боль ушла, и я смогла разглядеть камеру.
Это было узкое длинное помещение, не очень большое по размеру. Вдоль стен, друг напротив друга, так узко, что можно достать рукой, стояли двухэтажные (или двухъярусные) нары. Почти под потолком, очень высоко – крохотное оконце, закрытое куском ржавого железа. В одном месте железо отогнуто. Камера освещалась двумя голыми электрическими лампочками, свисавшими с потолка прямо на проводе. Жёлтые стены, покрытые грязью и плесенью, с обсыпавшейся штукатуркой. Стены почти все покрыты дождевыми потёками и какой-то грязью. Под окном стоял небольшой столик (наподобие разломанной тумбочки). С правого угла (там, где я стояла, возле двери и правой нижней кроватью) шла невыносимая, страшная вонь. Там находилась знаменитая тюремнаяпараша. Это был грязный, очень низко поставленный и покосившийся голый унитаз. Цвет его было невозможно разобрать из-за налипшей грязи. Над унитазом торчала ржавая раковина умывальника. Болеенелепой конструкции я не видела на протяжении всей жизни! Как ни приглядывалась, не смогла разглядеть очертаний сливного бочка. Может, его отсутствие и объясняло устойчивость этой невыносимой вони.
Кровати (нары) представляли собой абсолютно вопиющее зрелище! Там иблизко не было постельного белья. Голые доски, на которые побросали старые рваные матрасы. Матрасы были настолько грязны, что давно потеряли первоначальный цвет. О том, сколько спало на них человек, было страшно подумать! Изнутри торчали куски гнилой ваты, а целые места были покрыты жирными пятнами. От матрасов шёлтяжёлый запах испражнений, немытого человеческого тела и чего-то кислого. Три места были заняты. Оба сверху и одно внизу слева. Четвёртое было моим. Это место было справа внизу, возле параши. На обоих местах вверху лежали человеческие тела. Лицом к стене, разглядеть их было невозможно. Они даже не шелохнулись, когда вспыхнул свет. Я ещё не знала о том, что каждая минута сна в СИЗО является драгоценнейшей роскошью. Слева внизу сидела женщина, и, упираясь обеими руками в койку, в упор смотрела на меня. При виде неё я содрогнулась. Это была огромная бабища лет тридцати пяти, в цветастом платье-халате и стоптанных шлёпанцах. Её испитоевульгарное лицо напоминало бордовый блин. Вместо глаз были узкие злобные щёлки. Меня поразило невиданное выражение злобы, ярко светившееся в этих подобиях глаз. Злобы, способной преследовать неотступно и упорно… Я догадалась, что это вполне нормальное выражение лица для СИЗО. Но всё равно – по коже быстро забегали ледяные мурашки. У бабищи были всклокоченные, плохо покрашенные рыжие волосы, жёсткой проволокой торчащие над головой. Рот был приоткрыт. У неё не было губ. Но с обоих сторон челюсти ярко сверкали золотые зубы. По её помятой фигуре было видно, что она провела в этом месте не один месяц. Я не знала, что должна говорить, я боялась произнести хотя бы одно слово. Она нагло разглядывала меня в упор. Я чувствовала, что меня начинает тошнить от враждебного взгляда. Тем не менее нашла в себе силы подойти к кровати…Вблизи от матраса исходил ещё более страшный запах. Пятна, вонь, что-то тёмное… Мне показалось, что на матрасе были засохшие пятна крови. Я не могла сесть на него, тем более лечь! Я, привыкшая следить за собой, обожающая дорогое белье, тонкие духи, шёлковые простыни и ежедневную ванну с нежным и изысканным ароматом пены! На мне оставался дорогой красивый костюм. Но я не могла простоять на ногах всю ночь. И не было другого выхода: я должна находиться в камере, в этой постели… Я достала из кармана носовой платок, и, обернув руки, отодвинула и немного закатала матрас к стене, а потом села на голые доски. Я наивно рассчитывала утром получить сумку с вещами и чем-то застелить постель… Даже вспомнить смешно, какой я была наивной… Яркий свет продолжал гореть. Усевшись, я снова встретилась со взглядом женщинынапротив. Она рассматривала меня с головы до ног, не меняя положения тела. Потом вдруг спросила:
– Сигареты есть? – у неё был сиплый прокуренный голос.
– Нет, – испуганно отозвалась я. Внезапно заметила, что на одном из её пальцев что-то блестит. Словно поймав мой взгляд, она подняла руку и поправила волосы. Я разглядела на её толстой, с обкусанными ногтями руке массивный золотойперстень. Это поразило меня настолько, что я не расслышала следующий вопрос:
– Какая статья?
– Извините?
– Спрашиваю, по какой статье пойдёшь?
– Я… не знаю… вообще-то я попала сюда по ошибке…
В ответ я услышала грубыйиздевательский смех. Потом снова речь:
– Здесь все сидят по ошибке.
Я подняла глаза наверх, но смогла рассмотреть только нижнюю половину тела в потёртых джинсах.
– Наркоманка, – снова прокомментировала баба мой взгляд, – пойдёт за хранение. Лет семь минимум… Её взяли с одним шприцом на руках. Теперь шьют хранение. Она этот шприц для себя взяла. Тожеторговка… да по её виду все ясно! Бомжиха, наркоманка трассовая, что она продать может, кроме сифилиса? Но кого-то надо сажать. Её вот в облаву взяли с одним шприцем. Теперь пойдёт за хранение.
Несмотря на её пояснение, в ней не чувствовалось дружеского расположения ко мне. Инстинктивно я чувствовала, что именно её мне следует опасаться в первую очередь.
Вдруг раздался скрежет в замке, дверь камеры распахнулась, и на пороге возникла толстая женщина средних лет в форме охранницы, с дубинкой в руке. За нею – двое здоровенных омоновцев. Женщина лет сорока пяти, толстая расплывшаяся фигура, короткая стрижка… Стандартная внешность продавщицы с базара. И почему-то сравнение с продавщицей меня успокоило.
Только услышав стук замка, обе верхние обитательницы быстро спустились вниз. Наркоманка оказалась худой бледной девицей с длинными каштановыми волосами, свисавшими немытыми сальными прядями. Она была одета в потёртые джинсы и мужскую футболку. Вторая верхняя обитательницы была худощавой брюнеткой с волосами ниже плеч, одетой в чёрные лосины и махровый зелёный свитер с блёстками. Она была похожа на проститутку. Наркоманке было не больше двадцати, проститутке – лет тридцать. Все встали и повернулись лицом к стене. Я продолжала сидеть.
– Тебе что, отдельное приглашение?
В тот же самый момент дубинка опустилась на мои плечи. Я закричала от боли, вскочила… Охранница двинула меня в спину и я едва удержалась на ногах. Оба омоновца занялись обыском. Я не знала, что они хотела найти. Это был не первый для меня обыск. Краем глаза я с удивлением заметила, что омоновцыобыскивают всех, кроме рыжеволосойбабы напротив. К ней подошла только охранница и для проформы хлопнула пару раз рукой по халату. Я поняла, что у бабы здесь особенное положение. Когда обыск закончился, все развернулись лицом в камеру. Охранница ткнула в меня рукой:
– Ты! Пойдёшь со мной!
Не оказывая ни малейшего сопротивления, я вышла из камеры. Но, как только оказалась в коридоре, меня швырнулилицом в стену и заломили руки. Что-то холодное защёлкнулось на руках, причиняя боль. Холод металла. Наручники.
