Стояла еще совершенно черная, непроницаемая ночь, когда муровский шофер позвонил в Ритину дверь и сказал, что карета подана. К этому времени Рита успела отпоить меня крепким кофе и седальгином. Спать мне не хотелось, но уезжать из Ритиного дома не хотелось еще больше. Сидя на кухне, мы говорили о моем отце, Меркулове, Кассарине. Ритино лицо было непроницаемо, а глаза ее были устремлены в неведомые мне дали.
Я спустился с шофером вниз к машине. Муровская «волга» повезла меня через спящую Москву с Фрунзенской набережной на Петровку. После пятнадцатиминутного совещания в кабинете Романовой наша опергруппа высыпала на улицу и рессеялась по двум автомобилям. Москва словно вымерла. У сада «Эрмитаж» ни пешеходов, ни автомобиля. Сильный ветер носил по Петровке обрывки афиш с мордуленциями Муслима Магомаева, Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, сорванных с круглых афишечных тумб. Ветер дул уже по-зимнему пронизывающе, как бы пугая: вот дождетесь, людишки, скоро будет еще морознее, еще хуже…
Майор Красниковский сел за руль, и наша оперативная машина покатила тихими переулками.
— Интересно, выключил ли я чайник перед отъездом из дома? — неожиданно сказал Меркулов.
Красниковский бросил короткий взгляд на следователя, сидевшего рядом с ним.
— Да успокойтесь вы, Константин Дмитриевич! Вот увидите, операция пройдет успешно…
Вслед за первой патрульной «волгой» в которой ехали Романова и Панюшкин с Рэксом, у польского торгпредства мы вырулили на Садово-Самотечную. Здесь первая милицейская машина включила мигалку и, завывая сиреной, на полной скорости помчалась в сторону Московской кольцевой дороги, от которой рукой подать до поселка Верховного совета. Мы неотступно шли за патрульной машиной. Над Москвой нехотя вставал рассвет — время неподходящее, чтобы будить и делать обыск у второго человека в нашем советском общенародном государстве…
Динамики выплескивали наружу магомаевский баритон, Красниковский и Потехин до хрипоты спорили о грузинской кухне, лишь мы с Меркуловым молчали.
Если быть честным, то меня не интересовал предстоящий обыск. Не привлекал и милицейский разговор о сулгуни и сациви. Не радовала бодрая песня. Мне не давала покоя мысль, что в детстве своем я помнил что-то очень важное, возможно, это касалось моего отца, то, чего никак нельзя забывать, а я вдруг забыл, хотя забывать было никак нельзя — от этого как-то зависела вся моя жизнь.
Что, собственно, я знал о своем отце? И что произошло с ним? Со слов матери мне было известно, что мой отец погиб в авиационной катастрофе, когда я был еще маленьким. Отец с отличием окончил аспирантуру и работал над кандидатской диссертацией на важную экономическую тему — его предложения должны были произвести переворот в нашем плановом хозяйстве и привести к гигантскому росту производительности труда и к скачку в производстве товаров широкого потребления. Для обкатки своих идей отец отправился в Архангельск, во вновь созданный совнархоз, и проработал на Севере полгода. Как-то по делам он отправился в глубинку, летел на «У-2». Авария произошла над морем, обломки самолета вместе с пилотом и единственным пассажиром затонули, поэтому я никогда не был на могиле отца.
Зло, расплывчатое и эфемерное, как было это не раз в моих детских снах, обрело вдруг реальные очертания. Зло теперь имело имя, фамилию и даже генеральское звание. И в этот миг, когда голова моя была полна мыслей о злодее, погубившем моего отца, новая мысль вдруг обожгла догадкой — Леша тоже говорил о Кассарине, точно! Это он, человек, смахивающий на крысу, руководил обыском в квартире Ракитиных, как это я сразу не понял! Кассарин действительно похож на крысу — большую, хитрую крысищу! Правда, это заметно лишь, когда он улыбнется. Это странно и страшно. Обычно человек, даже некрасивый, озаряется в улыбке, а этот в момент улыбки показывает свою сущность, обнажает свой крысиный оскал! Мне стало не по себе. И я подумал, что главное теперь в моем поединке с Кассариным не натворить глупостей, не делать случайных движений. Вот где потребуются выдержка и методичность — надо будет обо всем рассказать Меркулову, посоветоваться…
Мы уже подъезжали к даче Георгадзе. До остановки было секунд тридцать.
— Из шашлыков больше всего я люблю по-карски! — говорил Красниковский.
Шестнадцать секунд…
— Нет, товарищ майор, обычный кавказский шашлык — прелесть, — он намного лучше карского, — не соглашался Потехин, — в нем мясо более сочное…
Восемь секунд…
— Мне тоже больше нравится на ребрышке, особенно с соусом ткемали, — вношу и я свою лепту в сферу кавказской кухни.
Секунда. Все. Приехали…
Резиденция Георгадзе полностью соответствовала моим представлениям об обители наших вождей. С улицы видна была лишь часть дома — трехэтажного особняка в стиле модерн — броского, эффектного, с причудливыми очертаниями балконов и окон, с красочными орхидеями на мозаичном фризе.
— Какой нелепый дом! — воскликнула Романова, подходя к нашей «волге». Мы стояли кружком, ожидая распоряжений Меркулова.
Большую часть дома закрывала живая изгородь из вечнозеленых елей и пихт, очень высоких и необыкновенно густых. За нею была еще одна ограда, тоже высокая, но металлическая, — забор, построенный по спецзаказу. Владения Георгадзе казались непомерно большими, а разросшийся сад, спускавшийся к большому озеру, скорее напоминал парк культуры и отдыха.
— Раньше этот дом, дорогие экскурсанты, принадлежал проклятому капиталисту — купцу Рябушкинскому, — дал справку всезнающий Красниковский.
У главного входа зеленела будка, наподобие тех, что стоят у посольства. Из будки уже вылез и пер нам навстречу дежурный лейтенант-чекист из девятого управления, одетый в форму милиции, похожий на нахохлившегося ворона — на нем было все черное: черный тулуп до пят, черные валенки с галошами, черная спущенная ушанка.
— Чего надо? Сюда нельзя. Не видите что ли — тут правительственная зона! — проговорил он с ленцой в голосе и черной перчаткой указал нам на надпись — «Правительственная зона — въезд строго воспрещен».
Тогда вперед выступила Шура Романова. Была она сегодня при полном параде, даже шинель распахнула, чтоб видна была ее высокая грудь, увешанная орденами и медалями, бренькающими при каждом шаге.
— Я — подполковник Романова. Имею срочный пакет к товарищу Георгадзе. Николай Анисимович Щелоков приказал передать это лично Михаилу Порфирьевичу в собственные руки!
— Как, говоришь, твое фамилие? — спросил этот мерзкий лейтенант, хотя я был уверен, что он отлично все расслышал.
— Романова, говорю, из Министерства внутренних дел! — спокойным голосом, не раздражаясь, повторила Шура. — Пакет от министра!
Взглянув на Романову, да и на всех нас, с презрением слуги, состоявшего на службе у ясновельможного пана, лейтенант зашагал к своей будке, тяжело передвигая ноги в валенках…
Еще минута, и он вызовет подмогу. Я шумно перевел дух. Шура скрипнула сапожком. Красников умудрился звякнуть в кармане пистолетом. У Потехина громко забурчало в животе — должно быть, от мыслей о шашлыке в соусе ткемали. Понюшкин обозначил матюшком — «бе-нать». Молчание хранили лишь самые мужественные из нас — овчарка Рэкс и следователь по важнейшим делам Меркулов…
Ворота были закрыты. Охрана, небось, на изготовке — прицелила в нас свои «Калашниковы». «Ворон» направился к телефону. Я не представлял, как в таких условиях мы будем производить обыск?!
Наконец Меркулов громко высморкался. Это был заранее разработанный сигнал к началу восстания. Подчиняясь этому приказу, Красниковский, Потехин и я поднялись на ступеньку крылечка проходной.
— Туда нельзя! А ну, спуститься, враз! — гаркнул «ворон», берясь одновременно за телефонную трубку и рукоять пистолета.
Но Шурин пистолет, направленный ему в сердце, заставил его молчать. А Меркулов, подойдя сзади, сдавил руки милиционера-чекиста с такой неожиданной силой, что тот даже вскрикнул: «о-ой, больно делаешь, кисти сломаешь, то-варишь»!
Пока Меркулов и Романова заламывали ему руки назад и связывали их за спиной, майор Красниковский отошел от двери проходной и гипнотизировал ее удавьим взглядом. Еще при разработке нашего плана я был поставлен в известность, что Красниковский одержим страстью вышибать двери. Майор отступил на несколько шагов и уперся левым плечом в зеленую будку, за которую в это время Меркулов, Панюшкин и Романова укладывали «на ночлег» лейтенанта. Потехин, копируя майора, приготовился поддержать его манер.
Экс-чемпион общества «Динамо» в полутяжелом весе чуть присел, натужился, выставив вперед правое плечо.
Того, что случилось в следующую минуту, никто не мог предвидеть. Это было именно то, что Меркулов обозначил как «фактор случайности».
