было столь же спокойно, сколь взволнованным казалось недавно.
– Он спит, – сообщил журналист и, затворив дверь в комнату Ларсана, увел меня к себе.
– Снотворное? – спросил я. – Мадемуазель Стейнджерсон желает усыпить сегодня всех?
– Быть может, – ответил Рультабийль, думая о чем-то своем.
– А мы-то? Мы? – воскликнул я. – Кто поручится, что мы тоже не проглотили снотворное?
– Вы плохо себя чувствуете? – хладнокровно поинтересовался Рультабийль.
– Вовсе нет!
– Вас клонит в сон?
– Никоим образом.
– Ладно, друг мой, покурите-ка лучше эту превосходную сигару, – предложил он и протянул мне отборную гавану, которой угостил его Робер Дарзак, а сам раскурил свою неизменную трубку.
Так, не произнеся ни слова, мы просидели в комнате до десяти. Рультабийль беспрерывно курил, сидя в кресле с нахмуренным лбом и отсутствующим взглядом. В десять он разулся и сделал знак, чтобы я тоже снял обувь. Когда мы остались в носках, Рультабийль сказал, но столь тихо, что я скорее угадал, чем услышал:
– Револьвер!
Я вынул из кармана револьвер.
– Заряжайте! – приказал он.
Я зарядил. Тогда он подошел к двери и с невероятной осторожностью ее открыл. Дверь не скрипнула. Мы вышли в боковой коридор. Рультабийль снова подал знак: я понял, что должен отправляться в темную комнату. Когда я сделал несколько шагов, Рультабийль догнал меня и поцеловал, после чего с теми же предосторожностями вернулся к себе в комнату. Удивленный этим поцелуем и несколько обеспокоенный, я беспрепятственно прошел главный коридор, пересек лестничную площадку и двинулся по коридору левого крыла. Прежде чем войти в темную комнатку, я рассмотрел завязку портьеры. В самом деле: мне достаточно было дотронуться до нее, чтобы тяжелая портьера упала и, затемнив окно, подала Рультабийлю условленный знак. У двери Артура Ранса я задержался, услышав звук шагов. Значит, он еще не лег. Странно, он все еще в замке, а с профессором Стейнджерсоном и его дочерью не обедал. Во всяком случае, когда мы проходили мимо гостиной мадемуазель Стейнджерсон, за столом его не было.
Я вошел в темную комнату. Весь коридор, в котором было светло как днем, открывался моему взору. Что правда, то правда: ничто происходящее в нем не могло ускользнуть от моего внимания. Но что же произойдет? Быть может, нечто весьма серьезное. Я опять забеспокоился, вспомнив о поцелуе Рультабийля. Так целуют друзей или в связи с каким-нибудь важным событием, или если те идут навстречу опасности. Так что же, мне угрожает опасность?
Мои пальцы сильнее сжали рукоятку револьвера, и я стал ждать. Конечно, я не герой, но и не трус.
Я прождал примерно час; ничего необычного не произошло. Дождь, хлынувший около девяти вечера, перестал.
Мой друг сказал, что, скорее всего, до полуночи или часа ночи ничего не произойдет. Тем не менее в половине двенадцатого дверь комнаты Артура Ранса отворилась. Я услышал тихий скрип петель. Было похоже, что отворяли ее весьма осторожно. Несколько мгновений, показавшихся мне очень долгими, дверь оставалась открытой. Поскольку открывалась дверь в коридор, то есть наружу, я не видел, что происходит в комнате и за дверью. В этот миг я услыхал странный звук, донесшийся из парка уже в третий раз; вначале я не обратил на него внимания, как не обращают внимания на крики кошек, бродящих ночью по крышам. Но на третий раз мяуканье прозвучало столь отчетливо и своеобразно, что я вспомнил рассказы о воплях Божьей Коровки. До сегодняшнего дня такие вопли сопровождали каждое драматическое событие в Гландье, и при этой мысли я не мог сдержать дрожь. В эту секунду дверь в комнату закрылась, и я увидел человека. Вначале я его не узнал: он стоял ко мне спиной, нагнувшись над довольно объемистым пакетом. Закрыв дверь и взяв пакет, он повернулся ко мне лицом, и я его узнал: в этот час из комнаты Артура Ранса вышел лесник. Это был человек в зеленом. Он был в том же костюме, в котором я видел его в свой первый приезд в Гландье перед трактиром «Донжон» и который был на нем в то утро, когда мы с Рультабийлем встретили его, выходя из замка. Это был несомненно он: я видел его совершенно ясно. Мне показалось, что лицо его выражает известную тревогу. Когда снаружи в четвертый раз послышался вопль Божьей Коровки, он поставил пакет на пол и подошел к окну – второму, если считать от темной комнаты. Я сидел неподвижно, боясь выдать свое присутствие.
Оказавшись у окна, лесник прижался лбом к стеклу и стал вглядываться в темный парк. Простоял он так с полминуты. Ночь была светлая, луна то и дело выглядывала из облаков. Когда в очередной раз скрылась, человек в зеленом дважды взмахнул руками, подавая знаки, смысла которых я не понял, потом отошел от окна, взял пакет и направился к лестничной площадке.
Рультабийль просил дернуть за завязку, когда я что-нибудь увижу. Кое-что я уже увидел. Этого ли ожидал Рультабийль? Сие меня не касалось: я должен был сделать то, что мне поручено. Я дернул за завязку. Сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди. Лесник дошел до площадки, но, к моему величайшему удивлению, не пошел дальше по коридору, а стал спускаться в вестибюль.
Что делать? Я тупо смотрел на тяжелую портьеру, закрывавшую окно. Сигнал был дан, но Рультабийль из-за угла не появлялся. Ничего не произошло, никто ниоткуда не вышел. Я был растерян. Так прошли полчаса, показавшиеся мне вечностью. Что делать, если я увижу еще что-то? Дать сигнал вторично я не мог. С другой стороны, выйди я сейчас в коридор, я мог бы нарушить планы Рультабийля. В конце концов, мне не в чем себя упрекнуть, а если все же и произойдет что-то, чего мой друг не предвидел, ему останется винить лишь себя самого. Поскольку помочь ему, сидя в комнате, я уже ничем не мог, я решил: была не была – и, осторожно ступая и прислушиваясь, направился в сторону бокового коридора.
Там никого не было. Я подошел к двери Рультабийля. Прислушался: тихо. Я повернул ручку; дверь отворилась. Я вошел: на полу лежал распростертый Рультабийль.
Глава 22
Необъяснимое убийство
В крайнем волнении я наклонился над телом репортера и с радостью увидел, что он спит. Он спал глубоким, но нездоровым сном, каким забылся недавно Фредерик Ларсан. Рультабийль тоже оказался жертвой снотворного, которое кто-то добавил нам в пищу. Но почему же я не последовал по их стопам? Я решил, что снотворное было добавлено в вино или в воду. В таком случае все объяснялось просто: за едой я не пью. От природы склонный к полноте, я соблюдаю так называемый сухой режим. Я сильно потряс Рультабийля, но заставить его открыть глаза мне не удалось. Сон этот был, без сомнения, делом рук мадемуазель Стейнджерсон.
По всей вероятности, она подумала, что гораздо больше, чем отца, ей следует бояться бдения этого молодого человека, который все предвидит и знает. Я вспомнил, что дворецкий, подавая нам обед, рекомендовал превосходное шабли {28}, которое он принес явно со стола профессора и его дочери.
Через четверть часа, учитывая чрезвычайные обстоятельства, из-за которых нам необходимо было бодрствовать, я решился на крайние меры и вылил Рультабийлю на голову кувшин воды. Наконец он открыл глаза – тусклые и безжизненные. Но разве это не первая победа? Желая закрепить успех, я дал Рультабийлю пару пощечин и поднял его на ноги. Удача! Я почувствовал, как он напрягся и пробормотал:
– Продолжайте, только не так громко…
Сочтя, что бесшумные пощечины невозможны, я принялся его трясти и щипать, пока он не смог стоять на ногах. Мы были спасены.
– Меня усыпили, – проговорил он. – Ох, я провел ужасные четверть часа в борьбе со сном. Но теперь прошло… Не уходите.
Не успел он произнести эти слова, как тишину прорезал раздавшийся в замке громкий крик, настоящий предсмертный крик…
– О горе! – вскричал Рультабийль. – Мы опоздали!
Он хотел броситься к двери, но был еще слишком одурманен снотворным и налетел на стену. Я тем временем понесся как сумасшедший с револьвером в руке к комнатам мадемуазель Стейнджерсон. Выскочив в главный коридор, я увидел, что какой-то человек выбежал из дверей мадемуазель Стейнджерсон и в несколько прыжков достиг лестничной площадки.
Я непроизвольно поднял руку и нажал на спусковой крючок: оглушительный грохот выстрела прокатился по коридору, но человек громадными прыжками уже спускался по лестнице. Я бросился следом, крича:
– Стой! Стой! Убью!
В свою очередь, подбегая к лестнице, я увидел, что из коридора левого крыла ко мне спешит Артур Ранс, вопя:
– В чем дело? В чем дело?
В вестибюле мы с ним очутились одновременно; сквозь распахнутое окно ясно была
