— Порядок в зале! — прикрикнула судья и повернулась к Наде: — Продолжайте.
Надя вздрогнула, оборвав взгляд-связку с женщиной в черном.
— Моя сестра, — пояснила она присутствующим. — Последние годы живет далеко от нас, в Америке, и я не хотела ее расстраивать. — Она кивнула, будто подтверждая эту немудреную мысль, а затем, совсем уже было оправившись от замешательства, продолжила: — Но иногда так сложно все держать в себе. И я как-то не выдержала, рассказала обо всем ребятам из моей группы. Подозреваю, в голове Никиты все перемешалось. — Надя пожала плечами. — Он помнил только, что отец поступил со мной плохо, и перенес действие игр на реальность. Это, как вы сами видите, частый случай у участников ролевых игр.
— Подбивали ли вы Никиту Торнякова на совершение преступления?
— Если бы я искала себе соучастников, — спокойно сказала Надя, глядя только на присяжных, — то точно бы не выбрала человека, верящего в вурдалаков и говорящего с духами. Человека с официальным психиатрическим диагнозом. Я уже год жила отдельно от отца, и, если бы он снова начал ко мне… приставать, я бы просто пошла прямиком в полицию. Поверьте, единственное, в чем меня можно упрекнуть, это в неосторожных высказываниях в присутствии параноидального шизофреника. В свое оправдание скажу — о том, что Никита так тяжело болен, я узнала только после…
Надя опустила глаза, будто не в силах больше справляться со своими чувствами, а Маша отметила на автомате — тонкие руки дочери Шварца, сжимающие носовой платок, не дрожали. Да и сам платок был скорее данью мелодраме, слез дочь Шварца пока не лила.
— Крейцерова соната, — сказала Маша тихо, но Андрей ее услышал.
Но не понял:
— Чего соната?
Маша, продолжая смотреть на Надю, прошептала:
— Красивая женщина… делает гадости, а ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.
Андрей вздохнул, усмехнувшись:
— Цитата?
Маша кивнула:
— Прости, просто очень уж в тему.
А тем временем заключительное слово взял адвокат; прогуливаясь перед присяжными, он говорил ровным, скучным голосом. Но Маша понимала расчет — его речь была рассчитана не на сочувствие или сопереживание обвиняемой. Нет. Он говорил так же монотонно, как учителя в школе талдычат азы грамматики.
— Заключение психиатра о диагнозе Торнякова является полностью оправдательным для Надежды Шварц. Надежда Борисовна — здоровая, рассудительная девушка, а ни один разумный человек не стал бы вступать в преступный сговор с глубоко больным человеком. Сам характер тяжелого недуга Торнякова делает бессмысленным обвинение в преднамеренности или обдуманности совершенного им убийства. А именно наличие этих элементов образует состав преступления «убийства первой степени».
«Да, — думала Маша, — можно не проникнуться страстными речами, не обладать должным эмоциональным фоном, чтобы проявить сочувствие, но кто будет спорить с прописными истинами? Кто будет спорить, если перед ними стоит зеленоглазая и медноволосая Надежда Шварц?»
Отрывок из зеленой тетради
Для арийского младенца тоже существовал свой образец — большеглазый ангел, девочка в чепчике, растиражированная на открытках и плакатах. Геббельс лично выбрал ее из сотен прочих фотокарточек как пример для подражания немецким матерям — вот каких детей ждала от них Дойчланд. Мать же девочки, опознав свою дочь на плакате, перестала выходить на улицу: она носила фамилию Левинзон, и ее девочка была чистокровным еврейским ребенком. Узнай нацисты, кого они рекламируют в качестве арийского идеала, — и семья Левинзон отправилась бы в лагерь смерти за одно невольное издевательство над немецкой расовой политикой…
К несчастью, детей, созданных в естественных условиях, не хватало на создание новой нации. И тогда Гиммлер затеял еще одну евгеническую инициативу: программу «Лебенсборн» — «Источник жизни». Изначально «Источник» был просто сетью приютов, куда девушки Германии могли, прикрыв грех, сдать своих незаконнорожденных младенцев. В тяжелый экономический период меж двух войн мужчин не хватало, и немки, опасаясь остаться в одиночестве с ребенком на руках, делали аборты. Сотни тысяч абортов. А в «Лебенсборн» они могли приехать под предлогом каникул или поправки здоровья. Родить в комфортных условиях, а потом вернуться со спокойным сердцем обратно домой, зная, что за их младенцем будут хорошо присматривать: смертность в приютах «Лебенсборн» была вдвое ниже, чем в среднем по Германии.
Впрочем, хоть и незаконнорожденный, ребенок должен был быть «расово гигиеничен»: от обоих родителей требовались справки о расовой чистоте, отсутствии хронических болезней и судимости. «Лебенсборн» рассматривался как «фабрика арийцев», которым предстояло заселить территории Чехии, Польши и СССР. Однако и тут вышла недостача: немецкие девушки недостаточно грешили… И тогда в «Источники» стали свозиться дети с оккупированных территорий. Бывало, нацисты просто выкрадывали белокурых детишек на улице, а если родители пытались сопротивляться, их расстреливали на глазах у ребенка. А иногда, при зачистке деревни, среди десятка-двух детей попадалось несколько, подходящих под расовое описание. Тогда светлоголовых и голубоглазых отвозили в приюты, а темноголовых — в концлагеря. Славянских детей искали больше в северных областях — близ Пскова и Новгорода — и, привезя в «Лебенсборн», давали им новые имена, торжественное «новое арийское крещение» под нацистским знаменем, нарекая бывших Вань и Маш — Зигфридами и Гудрун. Некоторых усыновляли потом в немецких бездетных семьях. О судьбе других ничего не известно по сию пору…
Он должен найти ее. Калужкин видел, как она выскользнула из зала где-то за час до окончания заседания. Ему показалось или она действительно плакала? Конечно, плакала. Эта история, отвратительная, абсурдная, должна была произвести на нее эффект внезапного удара хлыстом. Мобильник не отвечал. Дома ее тоже не оказалось, он дозвонился до Брониного деда, судя по голосу и правильному, классически московскому выговору, из старой интеллигенции — впрочем, чего другого он ожидал? Бронислава, со своим внезапным румянцем, черной косой и юбками в складку, закрывающими колени, и была похожа на дореволюционную гимназистку. Калужкин на секунду замешкался на ступеньках суда: где еще она могла быть? Шварц, чертов выпендрежник, вскруживший девочке голову своими блестящими идеями! Он почти ненавидел сейчас старого друга, хотя как, боги, боги мои, можно было предположить, что… Калужкин оборвал свою мысль: нет, он не будет об этом думать. Итак, научный руководитель, свет в окошке, сначала убит, а потом, как выяснилось, убит не зря, тот еще извращенец. Куда же побежала скрыться от обломков идеалов его трепетная аспирантка? Конечно, в свой второй дом, в институт. Там после восьми легко отыскать кучу пустых кабинетов, где можно всласть выплакаться, не рискуя быть потревоженной заботливым дедом. Она явно хотела, чтобы все оставили ее в покое. Но ему нужно, необходимо было с ней поговорить, объясниться, наконец! Он взял такси до института и доехал почти мигом, без пробок.
Вечер, мягкий летний вечер вступал в свои права, когда он, показав пропуск, прошел проходную и вступил под своды института. Здесь было тихо, прохладно и — непривычно безлюдно. Мигали лампочки холодильников, пепельный сумеречный свет лился сквозь большие окна. Ни звука — и никого вокруг. Но она была здесь. Он знал это, чувствовал, заглядывая в пустые кабинеты один за другим. Где-то тут, за одной из бесконечных дверей, горько плакала его дорогая девочка, и у него дрожали пальцы от желания обнять, приголубить, прошептать в ритме колыбельной на ухо, что жизнь только начинается, ничего не кончилось, морок развеется, у нее еще все получится… Он открыл очередную дверь и замер.
Что-то происходило прямо перед ним на лабораторном столе: чья-то черная фигура ритмично двигалась между сметанно-белыми ногами, темная коса разметалась на светлой столешнице, руки то рвали на себя, то отпускали клетчатую рубашку. Калужкин узнал сначала босоножку, повисшую на одной из ступней, а потом услышал голос, хотя в этом нечленораздельном вопле-вздохе не было, не могло быть для него ничего знакомого.
Ему показалось, что он забыл — как дышать. Так, вытаращив глаза и открыв рот в судорожной попытке сделать вдох, он тихо прикрыл дверь.
* * *
— Тебе хорошо было? — Он заправлял рубашку в джинсы, и вид у него был крайне довольный.
Броня ничего не ответила — сдула с лица прядь и соскользнула со стола. Надо уходить отсюда — то, что произошло, было отвратительным и постыдным, но, как ни парадоксально, ей действительно стало легче. Она нащупала под столом вторую, соскользнувшую во время действа босоножку.
