– Не очень.
– Почему же вы считаете, что Энтони Апосто был возбужден?
– Энтони Апосто – дефективный подросток с очень низким умственным развитием. Показатель его умственных способностей – шестьдесят семь. Мой же показатель равен ста пятидесяти двум и, насколько мне известно, я не дефективен.
– Но, несмотря на его возбуждение, – сказал Хэнк, – разве он не мог решить, что ему делать завтра?
– Да, я считаю, что Энтони Апосто способен составить план на завтра. Возможно из-за низкого умственного развития он не сумеет осуществить этот план, но план на такое близкое время он безусловно составить может.
– Понимаю, – сказал Хэнк. Он был, казалось, чем-то встревожен. – А был ли он способен заранее спланировать убийство Рафаэля Морреза?
– Я не думаю, что он способен заранее разработать план убийства, – сказал Аддисон.
– Но он способен убить в состоянии аффекта?
– Да.
– Рассердившись?
– Да.
– А сознавал ли бы он в этом случае, что совершает убийство?
В зале наступила мертвая тишина.
– Да, – сказал Аддисон. – Он сознавал бы, что убивает.
Карин увидела из глубины зала, как напряглась спина Хэнка и поняла, что он ждал совсем не такого ответа.
– Одну минуту, мистер Аддисон, – поспешно сказал Хэнк. – В вашем заключении сказано, что развитие этого подростка близко к первоначальному уровню. Что это означает?
– Первоначальный уровень – чисто теоретическое понятие. Оно просто означает умственные способности, с которыми человек рождается.
– Другими словами, умственное развитие Апосто соответствует умственному развитию новорожденного младенца?
– Нет, я...
– Разве может новорожденный различать добро и зло, мистер Аддисон?
– Я не хотел сказать, что Апосто развит не больше новорожденного. Вы, конечно, это понимаете. Оценивая интеллект, мы обычно исходим из средних данных. Мы пытаемся установить норму – интеллектуальный уровень, соответствующий возрастному уровню. С точки зрения психологии, интеллект только тогда является интеллектом, когда мы...
– Сколько лет вы работаете в Бельвью? – быстро спросил Хэнк.
– Двенадцать.
– И все, что вы можете нам сообщить, это то, что интеллект это интеллект, то есть интеллект. Это же почти цитата из Гертруды Стайн.
* * *
В глубине зала Карин сразу поняла, что Хэнк изменил тактику. Сначала он представил Аддисона как эксперта, а теперь старался сделать из него дурака.
– Все это немного трудно объяснить неспециалисту, – надменно сказал Аддисон. – Когда мы говорим, что человек обладает интеллектом десятилетнего ребенка, то в действительности мы имеем в виду не это. Имеется множество различий качественного характера. Эмоционально Энтони Апосто мог не сознавать того, что он делает. Но интеллектуально он это понимал. Он знал, что если он наносит удар ножом, то совершает преступление.
– Вам известно такое юридическое понятие – «безумие»?
– Известно. Апосто не безумен. Как с юридической, так и с медицинской точки зрения. Он умственно неполноценный, но он способен понять, что означает удар ножом.
– А откуда вы это знаете? – сердито спросил Хэнк. – Откуда вам известно, что происходило в его сознании, когда он ударил ножом другого подростка?
– Это мне неизвестно. Но я не могу также и утверждать, будто он не знал, что делает. Ведь именно это вы хотели от меня услышать?
– Я хотел услышать от вас то, что вы хотели сказать, – ответил Хэнк и, повернувшись к защитникам, сказал: – Я кончил.
Адвокат Апосто сказал:
– У нас нет вопросов, ваша честь.
Сэмэлсон перевел взгляд с него на Хэнка и сказал отрывисто:
– Суд объявляет перерыв на десять минут. Мистер Белл, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.
* * *
– Садитесь, Хэнк, – сказал Сэмэлсон.
– Благодарю вас.
– Здесь сейчас нет судьи и прокурора. Сейчас тут сидят только друзья. Хорошо?
– Да, конечно.
– В таком случае, ответьте мне только на один вопрос, ладно?
– Валяйте.
– Вы добиваетесь увольнения?
– Не понимаю.
– Бросьте, Хэнк, вы великолепно знаете, о чем я говорю. Вы только что допрашивали свидетеля, добиваясь от него заявления, что Апосто не отвечает за свои поступки. Когда Аддисон не пошел вам навстречу, вы решили дискредитировать его как свидетеля.
– Я полагаю, что я...
– Я хочу кое-что сказать вам, Хэнк. Защитники в этом процессе отнюдь не дураки. Их назначил суд и, возможно, они согласились, рассчитывая на газетную рекламу, но тем не менее они не дураки. Все они искушены в уголовных делах. И, можете быть уверены, у них уже приготовлены свидетельства двух психиатров, готовых под присягой показать, что Апосто неспособен осознать последствий даже партии в шашки. Вот почему они отказались от перекрестного допроса ваших свидетелей, у них наготове свои люди. Поэтому вы поступили неумно, пытаясь сделать за них то, что они сами могут сделать гораздо лучше. Но меня интересует только одно: почему вы вдруг решили им помогать? Ну-ка, расскажите.
– Эйб...
– Если вы сомневаетесь в том, что эти мальчики виновны, вам следовало обратиться с этим к главному прокурору. Черт побери, вас же могут за это уволить! Вы хотите, чтобы вас уволили?
– Нет, я этого не хочу.
– Так чего же вы добиваетесь, Хэнк? Хотите проиграть дело?
– Вы не понимаете, Эйб. Я делаю то, что должен делать.
– Вы просто мне не доверяете.
– Я доверяю вам, Эйб. Но в этом деле вы – судья.
– Сейчас я не судья. Сейчас я ваш друг. Черт побери, Хэнк, разве я не заслуживаю вашего доверия? Чего вы собираетесь добиться?
Хэнк глубоко вздохнул:
– Я хочу добиться оправдания для Апосто и Ди Паче и снисхождения для Рирдона.
– Но почему?
– Потому что... потому что я считаю, что это и будет правосудием.
– Тогда почему же вы не пошли к главному прокурору? Почему не поговорили со мной до суда?
– Потому что впервые в жизни мне нужна газетная шумиха, Эйб.
* * *
Сэмэлсон поднялся из-за стола:
– Но это же ведь самоубийство, Хэнк. Вы губите себя!
– Нет.
– Да, черт возьми, да! Вас уволят, в этом можно не сомневаться! Вы же поставите всю прокуратуру в идиотское положение! И они вам этого не простят, Хэнк!
– Мне все равно! Если я этим добьюсь...
– Ничего вы этим не добьетесь. Вы только потеряете работу, и все. И не найдете другой!
– Возможно.
– Не возможно, а так и будет. Я этого не допущу. Мы сейчас же переговорим с защитниками. Когда вы им расскажете...
– Нет, Эйб, прошу вас. Дайте мне сделать все по-своему.
– Дать вам погубить себя? Вы этого хотите? Разве вы не знаете, что прокуратура на примере этих ребят намерена преподать урок остальным? Ведь весь город...
– И я намерен привести их в пример того, что можно сделать с человеком. Послушайте, Эйб, это ведь не таинственные выходцы с других планет, а напуганные, одинокие мальчишки.
– Расскажите об этом матери Рафаэля Морреза. Психологические рассуждения жертве не помогут.
– Видите ли, Эйб, в этом деле каждый из них – жертва.
– Закон совершенно недвусмысленно...
– Закон тут ни при чем! Я юрист, Эйб, и закон был всей моей жизнью. Вы знаете это. Но как я могу требовать осуждения этих ребят, пока не узнаю, кто настоящий убийца Рафаэля Морреза? А тогда закон утрачивает смысл.
– Но разве вы не знаете, кто его убил?
– Да, Эйб, знаю. Мы все убили его.
– Хэнк! Хэнк!
– Мы все его убили, Эйб, потому что мы ничего не делаем. Мы только сидим сложа руки и рассуждаем об этом, и назначаем комиссии, и выслушиваем различные точки зрения – но все время мы знаем, в чем беда и у нас есть необходимые факты, но мы ничего не предпринимаем. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез потерял жизнь.
– Так что же вы хотите сделать? Открыть кампанию сию минуту? В моем суде? Хэнк, вам никогда не...
– А разве может представиться более удобный случай, Эйб?
Сэмэлсон покачал головой:
– Это неправильный путь, Хэнк.
– Нет, это правильный путь, это единственно правильный путь. Кому-то надо встать и крикнуть! Надо, чтобы кого-нибудь наконец услышали!
– Но почему же, черт возьми, именно вы?
– Я не знаю, почему. Или, по-вашему, мне не страшно? Да мне было легче встать перед заряженной пушкой, чем идти сейчас в зал суда и опровергать собственное обвинение! Но поймите, Эйб, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-то не прекратит всю эту чертовщину, то проще будет просто самим разрушить все преграды. И тогда закон и правосудие превратятся в пустой звук, потому что миром будут править дикари. А я не хочу, чтобы моя дочь, чтобы ее дети росли в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на куски, Эйб. Нельзя, нельзя, чтобы все эти молодые жизни пропали зря!
Воцарилось молчание.
Наконец Эйб Сэмэлсон сказал:
– Если бы я был моложе!
– Эйб...
– Я буду вести это дело беспристрастно! Не ждите от меня никаких поблажек!
