– Хотите сказать, Нечаева беременна?
– Нет, не хочу. Но должен. Четыре недели, как по учебнику. Так сказать, peccatum originale[8]. Вы куда это собрались?
– Мне тут… Я это… И все такое… – промямлил Родион, бочком пробираясь к двери. Но не успел. Лебедев бросился в погоню с криком:
– Ага, убийцу брать? И я с вами!
Как ни убеждал Ванзаров, что брать никого не собирается и вообще едет в частный дом, криминалист был неумолим: подхватив чемоданчик и встав поперек дороги, сообщил, что без него можно уехать только через его труп. Не иначе.
Что делать? Пришлось выкинуть последний козырь:
– Разве профессиональный долг позволит вам оставить обязанности? Вон сколько дел накопилось…
– А я – в отпуске! – победоносно крикнул Аполлон Григорьевич. – Еще три недели. И долг со мной в отпуске, да. Вот так. Чего встали? Пошевеливайтесь!
Родион покорился одному из двух: то ли судьбе, то ли неуемной энергии старшего друга. Что поделать – гений.
Особняк встретил тревожной тишиной. По заведенному обычаю парадная дверь распахнута настежь, как окна спален Аглаи и мадам Бородиной. Казалось, дом покинут и предоставлен ветру. Не церемонясь, Родион вошел в гостиную, громко сообщив всем жильцам, что гости уже переступили порог. Но и после этих слов хозяева не появились. Да и слуги не спешили. Вдалеке, за малой гостиной, хлопнула дверь, и перед сыскной полицией предстал Нил, кое-как закутанный в домашний халат. Был он бос и мрачен, на лице явно читались следы пяти сортов домашней водки в бессонную ночь. Сощурившись, будто сослепу, издал утробный звук, вроде сигнала охотничьего рожка, не попросил прощения и только спросил:
– Чего это, Родион Георгиевич, в такую рань… Ждал вас не раньше вечера.
– Уж полдень близится, а завтрака все нет. Что за безобразие?
– Какой теперь завтрак. – Бородин бесцеремонно икнул. – Это кто с вами?
Лебедев выступил вперед, выпятив грудь, как вдруг сонный хозяин резво очнулся:
– Случайно не тот самый Лебедев, светило криминалистики и гений отечественной науки, чей портрет в «Ниве» печатали в рубрике «Наши великие современники»?
Аполлон Григорьевич вспыхнул тихой радостью, заметной не только дружескому глазу, стал элегантен безмерно и скромен до невозможности. Поклонившись светски, вежливо спросил:
– Имею честь лицезреть собственными очами великого бильярдиста, честь и славу русской пирамиды, бесподобного господина Бородина?
Теперь уж Нил вспыхнул тихой скромностью, запахнул кушак, сконфузился, что не одет, и предложил:
– Водки не желаете? Не знаю, что есть в доме закусить, но выпить точно найдется.
Лебедев был не прочь скрепить дружбу двух великих современников, но все испортил малоизвестный чиновник полиции, встряв в столь приятную беседу:
– А где ваша Тонька? На кухне тишина.
– Кто ее знает… Может, Аглая послала в лавку. Зачем она вам?
– Позволите? – спросил Родион, между тем направившись в коридорчик и оставляя криминалиста наслаждаться знакомством.
К луже варенья тряпка не прикасалась. Обойдя это безобразие по краешку, Ванзаров прислонил ухо к двери. В спальне было тихо, как глубокой ночью. Вежливый стук никого не потревожил. Видимо, кухарка давно встала. Да и какой прислуге позволят спать до такого часа. Из упрямства Родион нажал дверную ручку. В комнате царила темень: дверь на кухню закрыта, окон нет. Хилый луч прорезал геометрическую фигуру на полу. Пахнуло неприятным, будто скисшими щами. Просунув голову, Родион пригляделся и распахнул дверь во всю ширь.
На постели, раскрытой для сна, лежала Тонька в ночной сорочке. Голова завалилась набок. Выпученные глаза мирно и недвижно уткнулись в стену. До живота прикрывало ее одеяло, под которым остро обозначились голые ступни. Кухарка словно заснула с открытыми глазами. Вокруг раззявленного рта виднелись густые пятна белого порошка. Платок, кутавший больной зуб, съехал до уха.
Родион тронул шею – кожа холодная, мертва не меньше четырех часов. Оставалось несколько мгновений, пока в доме не начнется сумасшедший дом, новые вопли и стоны. Стараясь не шуметь, Ванзаров быстро осмотрелся. Следов было достаточно. На подушке остались вмятины, будто Тонька металась в бреду. Одежда погибшей аккуратно сложена на спинку стула, на котором торчал ночник с оплывшей свечой, стакан воды и объедок конфеты. Тут же – опустошенный пузырек с надписью «Крысiный ядъ», то есть обычный мышьяк, применяемый в хозяйстве. Рядом поместилась сложенная четвертинка писчей бумаги. Развернув, Родион обнаружил записку, писанную от руки быстрым неровным почерком.
В гостиной все было по-дружески непринужденно. Господа болтали о милых пустяках, а именно о развитии бильярда и криминалистики. Неприятный юноша снова испортил дело. Наклонившись к Лебедеву, шепнул что-то, после чего Аполлон Григорьевич мило улыбнулся, попросил прощения, подхватил чемоданчик и удалился по коридорчику. А вот удивленному, хоть и проснувшемуся Бородину потребовалось трижды повторить, чтобы собрал всех домочадцев здесь и срочно. Именно – срочно.
Первым, как ни странно, объявился Орест. Зевая сладко и протяжно, смерил гостя осуждающим взглядом и бухнулся в кресло. Аглая вышла из комнаты, запахнувшись платком, даже не кивнула, забилась в угол. Филомену Платоновну Нил вывез сам. На фоне деревянного трона с небесными сферами дама выглядела, как всегда, подтянутой и ухоженной.
– Тонька девалась куда-то, – сообщил Бородин. – Во дворе нет.
– Ничего, без нее, – Родион развернул листок. – Прошу внимания. Зачитываю вслух: «Жизнь мне теперь не мила, потому как сгубила себя любовью. Любовь моя к Нилушке всему виной. Не жалею ни о чем. Но только совесть житья не дает. Прощайте и простите меня. Прошу никого не винить. Не поминайте лихом, ваша Тонька».
Тишина на самом деле показалась мертвой, мертвее не бывает.
– Это что такое? – удивился Нил.
– Предсмертное письмо вашей кухарки. В нем она объясняет, что сегодня ночью ее так замучила совесть от неразделенной любви к своему барину, то есть к вам, что готова свести счеты с жизнью. Орудие самоубийства – пузырек мышьяка, съеден дочиста.
Бородин поискал защиты у домашних, но Аглая сжалась под платком, Орест тупо хлопал глазками, а матушкин затылок был недвижим.
– Да вот сами прочтите. – Протянув листок, Родион шагнул вперед, но так неудачно, что зацепился носком и с размаху хлопнулся на ковер. Вышел ужасный конфуз. Барахтаясь, как карась на сковородке, Ванзаров никак не мог встать, пока его не подхватил Нил. Костюм испачкал не хуже уличного попрошайки, хорошо не порвал. Кое-как отряхнувшись и рассыпаясь в извинениях за неловкость, юноша покраснел, но все же спросил:
– Почерк узнаете?
Промолчали дружно. В самом деле, кому интересен почерк кухарки.
– Что, господа, думаете обо всем этом?
Господа думали немного. Филомена Платоновна закрыла лицо платочком и мелко тряслась от плача. Аглая не шевелилась. Только Орест легонько присвистнул.
– Да что же это такое! – вскричал Бородин, схватился за голову так, что халат распахнулся, обнажив мощную грудь с неприличными подштанниками, выскочил из гостиной.
– Боже мой, за что… За что на нас такое… – прошептала госпожа Бородина, все же не уточнив, что именно такое. – Аглая, умоляю, увези меня отсюда.
Не препятствуя женщинам, Ванзаров подошел к Оресту:
– У вас соседняя спальня. Что-нибудь слышали ночью?
Лакей скорчил обезьянью гримаску:
– Вот еще! За день так набегаешься. Сон у меня крепкий. Бессонницей не страдаю.
Легкий перегар намекал на истинную причину.
Из коридора поманил Лебедев. Криминалист был слегка возбужден, как хорошая гончая, взявшая след. Пошептавшись с Родионом, бурным шипением отреагировал на просьбу юного друга, все же согласился и только спросил:
– Это что за кинед[9] расселся? Неужто наш славный бильярдист… того?
Защищая мужскую честь Бородина, Родион не старался говорить тихо, а довольно явно определил слугу в «обнаглевшие мерзавцы». Вовсе не лакеи. Как известно, мерзавцы профессию не выбирают. Мерзавцы везде на своем месте.
Бородин вернулся в гостиную, откровенно занюхивая горе рукавом. Рявкнув на Ореста, согнал с кресла, плюхнулся и обмяк:
– Сколько же можно….
Еще раз поторопив Лебедева, Родион устроился напротив:
– Что вас больше всего опечалило в этом происшестви?
– А? – Бородин поднял слегка осоловевшие глаза.
– Чего больше всего жаль – незамеченной любви кухарки или ее саму?
– Ванзаров… Вы… Вы… Не человек, а машина стальная… Как же можно так… Это ведь мучительно… Понимаете: мне больно.
– В таком случае следовало обращаться к приставу. Я к вам не вызывался. – В голосе строгого юноши действительно блеснула сталь. Вот так-то.
Бородин сник окончательно и только пробормотал:
– Простите. Все путается. Не понимаю, что происходит. Уже третья кошмарная смерть.
